Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Однако буквально через полторы недели шахта «Соседка» послала на зональные соревнования по волейболу женскую и мужскую сборные команды. В первую, как лучшая волейболистка, заслуженно вошла Поля, а во вторую чисто случайно, взамен неожиданно выбывшего по болезни игрока, попал в самый последний момент Василий. Тарас уже не терзался полуребячьей ревностью к предстоящим встречам любимой девушки с новыми для нее людьми. Видя, как радуется поездке Поля, порадовался даже сам. Да и время-то, на какое уезжала Поля, — один месяц! — было совсем небольшим.

Но когда до срока возвращения волейболистов остались уже считанные дни, его неожиданно вызвали в шахтместком, и председатель торжественно объявил, что наконец-то может вручить ему давно присужденную премию — путевку в Гагры.

Еще до перевода в бригадиры, зимой, Тараса, как отличного молодого крепильщика, премировали какой-то неопределенной поездкой на юг — теперь он успел про эту премию совсем забыть. Тарас начал было усиленно отказываться, но сразу нахмурившийся предшахтместкома разобиделся, сказал, что Харитонов не умеет ценить заботы о шахтерах, ни за что ни про что назвал его «индивидуалистом», ударившимся в глупую амбицию. Тарас смутился, даже извинился перед напористым председателем и… сказал, что поедет.

Чтобы путевка не оказалась просроченной, выезжать пришлось в тот же день. Он ехал очень неохотно, а Поле оставил обширную записку, в которой признавался, что если б не эта премия, от которой, может быть, отказываться и в самом деле как-то неловко, он не променял бы всего-навсего одну прогулку с ней вокруг террикона на поездку… хоть на Луну!

Но когда поезд вырвался на простор из темного туапсинского тоннеля и перед изумленным взором Тараса вдруг встала чудесная лазурная стена, оказавшаяся тут же совсем не стеной, а далеко раскинувшимся безбрежным синим морем, отливающим на солнце то бирюзою, то ультрамарином, он тут же вспомнил бесцеремонный довод сердитого предшахтместкома: «Море ведь синее-пресинее, дуралей, увидишь!» И тут же пожалел, что моря не видит Поля. И все двадцать четыре дня, любуясь невиданными горами, зелеными веретенами кипарисов, пляжами, наблюдая бег морской волны, он сокрушался: «Ах, как жаль, что нет рядом Поли!»

Он писал ей письма уже не два-три раза в неделю, а ежедневно и по нескольку раз в день бегал на почту спрашивать ответов до востребования. И каждый раз девушка с накрашенными губами, услышав фамилию Харитонов, с усмешкой заглядывала в почти пустой ящичек (на эту букву алфавита писем много никогда не было) и с уже знакомой иронией в голосе неизменно отвечала одно и то же: «Вам все еще пишут!»

«Все еще пишут…» — невольно мысленно повторял Тарас осточертевшую фразу и, огорченный, в печальном раздумье отходил от оконышка. «Но ведь прошло уже семь дней, а адрес ей известен!.. Не может же аккуратная Поля просто так столько времени отмалчиваться, да еще отлично зная, как он ждет ее писем? Не случилось ли там чего-либо непредвиденного?..» Потом прошло десять, пятнадцать, двадцать дней, а письма все еще не было ни одного. Тарас дал Поле обширнейшую телеграмму с оплаченным ответом, где говорил, что очень обеспокоен непонятным упорным молчанием, боится, не произошло ли что на шахте. Ответа не было. Не выдержав, он дал такую же тревожную телеграмму Василию и немедленно получил ответ:

«На шахте полный порядок тчк Привет всей бригады зпт напрасно паникуешь

— Зря только вы беспокоились так, — сказала ему на почте та же девушка с ярко накрашенными губами; и в голосе ее на этот раз звучала не ирония, а нотка сочувствия.

Тарас набил подарками для Поли полный чемодан и, проклиная и облагодетельствовавшего его предшахтместкома, и премию, и чудесный «Гагрипш», и даже равнодушное ко всему море, на попутной автомашине доехал до Адлера и самолетом отправился домой.

С большим нетерпением и еще неизведанной смутной тревогой заявился Тарас на родную «Соседку». Однако в течение этих нескольких дней он так и не сумел поговорить с Полей, хотя и видел ее издалека: она явно и очень старательно уклонялась от встреч с ним. Лиды к Зои не было (они где-то отдыхали), а молчаливая и какая-то особенно грустная Рита много раз, становясь спиной к прикрытой двери своей комнаты, говорила ему, что Поля пошла неизвестно куда, а вернется не знает когда. Пространно извинялась, что в комнате не убрано и потому пригласить не может, и краснела при этом так, точно Тарас в чем-то уличал ее. Рита, видимо, отлично понимала, что Тарас ее объяснениям уже не верит, и это ее мучило: врать она не была мастерица.

Так прошло дня три, пока сегодня гардеробщик Симакин не разрубил для Тараса разом и окончательно эту мучительную и неприятную загадку.

Когда Тарас после ночной смены с обычным наслаждением «отбанил» угольную пыль и уже оделся, Симакин вдруг поманил его пальцем и, хитро ухмыляясь, показал пачку разномастных записок.

— Твои, что ль?

Тарас взглянул, быстро-быстро перебрал пальцами сложенные в четвертушки листки и, с трудом сохраняя внешнее спокойствие, хрипловато спросил:

— Откуда это у вас?

— Вот вместе с этими подобрал, — потряс Симакин пачкой потоньше, — должно быть, Кожухов Василий все твои секреты ненароком уронил. Однако не горюй, урон не больно велик: одни-то, стало быть, твои к ней, а другие письма… ее к нему?! — мелко засмеялся он. — Бывает, в жизни все бывает… Ты парень хороший, но только не сумел вот остаться перед ней самим собою, чересчур много ты, дружок, намеков ей наговорил про преданную свою любовь, больно горячо душу ей свою изливаешь…

— Не говорите о том, чего совсем не понимаете! — не вытерпев, грубо оборвал Симакина Тарас.

— То есть как же это я не понимаю?! — не столько обиделся, сколько изумился Симакин. — Ты, сынок, что ж думаешь, эту самую любовь только вы сейчас выдумали, молодые? А до вас никогда ее и не было? А?!

Потрясенный Тарас, для которого уже все казалось ясным, молча отстранил рукой письма и хотел уйти. Но задетый за живое Симакин насильно усадил его на лавку и, упрямо протягивая ему письма Поли, уже настойчиво требовал:

— А ты почитай, почита-ай-ка попристальнее их!.. Ты еще сам, если хочешь знать, в таких сурьезных и деликатных делах, как женская любовь, смыслишь вроде новорожденного! Ты, может, думаешь, любят по заслугам? Ошибаешься, дружок… Она вон сама отлично понимает, что ты не в пример лучше Васьки и относишься к ней много благожелательнее; а тут же, стрекоза, признается ему, что с тобой, дескать, только дружила, но по-настоящему полюбила не тебя, а его! И все твои нежные слова — ему! Что? Понял? Ты читай, читай их все, — твердил разошедшийся Симакин, подсовывая Тарасу письма, — это тебе полезно…