Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Сейчас ему и надо было хоть что-нибудь делать, чтобы поскорее размыть в сознании этот ненароком вызванный им, но вдруг до боли и отчаяния ярко возникший образ своего собственного «счастливого ставропольского одиночества». Нет, уж лучше пусть будут и бестолковые перепалки, и нескончаемые пререкания, чем вполне определенная, окончательная размолвка и разлука и… это расставанье с ней навсегда! Как и в прошлом году, когда оставил ее, потерявшую сознание, в медпункте, — ему вдруг стало страшно от одной этой несносной мысли — не видеться с ней больше никогда, нигде, ни разу, совсем… И чтоб заглушить такую мысль, понадежнее от нее оторваться — он, сам того не замечая, двигался по кювету все быстрее и быстрее.

Только остановившись передохнуть, он увидел, что незаметно дошел почти до тына Прясловой. За невысоким тыном из заостренной уголком вагонки был вскопанный огород, рябины и ее аккуратненький домик-будка, с недавно выкрашенным традиционной золотистой охрой крыльцом, еще посверкивающим на солнце точно свежеотлакированное. Наверное, уж после праздников расстаралась… Выходящая на крыльцо дверь была тоже покрашена и плотно прикрыта, все окна с яркими зелеными наличниками занавешены от солнца тростниковыми шторами.

И хотя полчаса назад Петр был согласен на все, лишь бы не расставаться с Морей навсегда, явно царившие здесь уютная домовитость, незыблемость и покой, когда сам он мечется и горюет, как неприкаянный, сразу насторожили его, а в усталых глазах опять зябко засквозила ревнивая тоска. «Ведь в горницу ни разу не пустила! — с внезапно шевельнувшейся обидой подумал он, вспомнив, что она столь упрямо и усердно охраняла свое «честное вдовствование», что в дом к ней он не мог заглянуть. — Не приглашала погреться даже в стужу — когда совсем возле крыльца пилил и колол ей для топки старые шпалы… И, стыдно сказать, даже потчуя иной раз свежей пышкой, не звала к столу, к чаю, а неизменно выносила ее, как батраку или нищему, за порог своего дома… Да и сейчас, наверное, давным-давно видит и наблюдает, упрямая, в прозоры рассохшихся своих травяных занавесок, а выйти не соизволит! Может, даже ждет, чтоб я покорно постучался, как просящий милостыню, к ней в окно? Выдь, мол, на час: дело есть…»

И тотчас же, точно в ответ на его мысленные упреки, высветленная охрой дверь широко распахнулась и из черного провала сеней показалась Марина. В броском цветастом платье с коротким рукавом и затейливом городском фартучке, она показалась ему такой благополучной, ухоженной, вполне счастливой и вроде даже пополневшей, что сердце ему сразу защемило от знакомого и видно уж неизбывного смешения радости и ревности. «А ведь такая «моя» Моря, красивая и нарядная, пожалуй, может подойти сейчас и совсем запросто сказать мне такое, что враз тогда, несостоявшийся ставрополец, задохнешься «от счастья» полного освобождения, — успел подумать он иронически и ревниво: — «Спасибо, мол, тебе, Петя, за все доброе, не пеняй и ты на меня, если чем обидела, а сейчас великодушно пожелай мне счастья: выхожу я, дескать, замуж за незнакомого тебе дорожного техника!» Времени ведь не мало пробежало после нашей последней встречи, и сколько воды утекло?!.»

Но долго раздумывать Петру не пришлось. Марина молодо соскочила с крыльца и мужским размашистым шагом, торопливо, направилась к нему.

— Вот работничек, вот мой помощничек золотой! — подходя к нему вплотную, вся светясь и сияя нескрываемой радостью, как ни в чем не бывало, похвалила она. — Ска-ажите на милость: да ведь он опять почти весь верхний кювет подрезал и вычистил! Подумайте, какой заботливый! Ну, спасибо, Петя… Ну я очень, очень рада, что ты это сделал…

— Мастеровому человеку без дела не терпится, — сказал он, испытующе глядя на Марину. И чтоб скрыть свое радостное смущение, и недоверчивое еще свое изумление, Петр тоже как ни в чем не бывало, точно они разошлись лишь вчера, даже немножко небрежно спросил у нее: — Ты чего это сегодня светишься и сияешь, будто именинница? И вырядилась во все новое!.. Фартучек на ней фирменный: то ли нейлоновый, то ли перлоновый… А карманы-то, карманы-то, какие преогромные!..

— Вы смотрите! — даже руками всплеснула Марина. — Нет, подумайте только! Все как есть успел забыть: и то, что сегодня мой день рождения, и что в платье этом… гуляла с ним «бабьим летом»… Впрочем, что же это сама я запамятовала и стою?! — опять всплеснула она полными обнаженными руками. — Надо ж нам хоть чуток отметить и день моего рождения, и то, что ты опять помог мне… Ну, погоди тут, а я одним мигом в горницу сбегаю…

Она и в самом деле вернулась очень скоро: прибежала раскрасневшаяся, с небольшим круглым графинчиком домашней вишневки в одной руке и чайным граненым стаканом — в другой. И едва Петр успел подумать как она сегодня необычна, ласкова и мила, — она налила до краев густую рубиновую наливку в стакан и широким, нарочито церемонным жестом, с подчеркнуто низким поклоном подала ему:

— Пей за мое и свое здоровье!

Принимая угощение, он снова подумал какая, в самом деле, красивая сегодня его Моря в каждом движении, даже в шуточном, но не утерпел и вслух с усмешкой сказал:

— Опять, стало быть, потчуешь только за порогом, как батрака? Никак, значит, не выговаривается у тебя и сегодня: мой дом — твой дом?!. Ну к что ж: давай наполняй и свою лампадочку! — кивнул он на оттопыривший жесткий большой карман фартука кургузый зеленоватый стакан.

— В этот раз непременно и себе, — согласилась она, ничуть не выламываясь. И, налив до половины свой маленький кривой стаканчик, даже задорно добавила: — Затем я эту «лампадочку» и прихватила!

— Про день твоего рождения я не забыл, а попросту не знал… Ну, здравствуй, именинница, сто лет и будь счастлива! — от души сказал Петр и одним духом выпил ароматную, тягуче-сладкую и, одновременно, терпкую, ничем не крепленную, лишь чуть отдающую своим естественным спиртным духом наливку. И, подождав пока справится с ней Моря, щедро похвалил: — Царский напиток! Твою вишневку только на свадьбе пить!..

— А я, может, и готовила ее осенью к свадьбе, да видно не судьба мне… А наливке не прокисать же даром?!. — притворно-весело и даже с задорцем сказала она. Но потом, порядочно помолчав, вдруг совсем уж грустно добавила: — Пе-етя, а мне ведь сегодня уж тридцать семь исполнилось!..

— Мо-оря, а мне ведь скоро аж сорок семь сту-ук-нет! — в тон ей жалостно протянул Петр. — На полную, значит, десятилетку побольше!!

Получилось это так потешно, что сам он невольно рассмеялся. А Марина сдержанно разлила остаток наливки, вынула торчащий из другого кармана увесистый кусок пирога и, отломив себе лишь уголок, протянула его Петру. И только тогда задумчиво и как-то очень снисходительно улыбнулась. Точно давала заранее понять, что она здесь мудрее и знает ему неведомое.