Гавриил Федотов - Любовь последняя...

И, горько всхлипывая, она лишь коротко ответила наконец терпеливо ждавшему Петру глухим плачущим голосом:

— Петя, уже поздно теперь…

Вначале он не понял ее и принялся спокойно доказывать, что пора еще не больно глухая и все без спешки обговорить у них еще вполне есть время, да и вся-то беседа их продлится не очень долго. И даже нашел в себе силы пошутить, весело добавив: «Чай, это не тягучая планерка у нашего дорожного мастера с участием Бармалея!..»

Моря вскинула залитое слезами лицо, видимо, решилась ответить поподробнее, попонятнее, но переместившаяся луна теперь хорошо освещала Петра и, взглянув ему в глаза, она вдруг почувствовала как в груди и горле, что-то разом защемило, и она опять низко уронила голову.

В ответ, он увидел лишь, что она торопливо закрылась сдернутым с головы платком, прижала его к своему мокрому лицу обеими ладонями, а полные плечи ее начали опять судорожно сотрясаться от вновь подступивших рыданий.

И только когда она снова — и не раз! — повторила ему сквозь свой неудержимый бурный плач это свое неизменное «поздно теперь» — иной, жуткий смысл этой фразы и без подробных пояснений наконец дошел до его сознания. И хотя он еще не поверил этому, а уже успел тревожно подумать, что такое ее решение, если ему суждено сбыться, было бы самым плохим и страшным из того, что еще с ним могло случиться…

Битых два часа уговаривал он потом Марину одуматься и не городить явных нелепостей, не делать столь внезапного, совсем неоправданного, а лишь в недобрый час спровоцированного еще глупенькой зеленой Аленкой решения — такого страшного нового крутого поворота в своей и его жизни! «Полно, Моря, одумайся… Возьми-ка хорошенько себя в руки, не гнись ты — «до самого тына»! — от каждого ветра, не шарахайся из стороны в сторону от любого еще зеленого, незрелого мнения!» — сам очень волнуясь, на все лады внушал он ей и доро́гой и стоя у тына ее огорода.

— Они ж взрослые, не зря через месяц получат аттестат зрелости. А взрослые дети теперь быстро выпархивают из родительских гнезд, — долго и терпеливо внушал он ей. — И тем более не заставим мы своих осесть на веки вечные в наших будках! Да и будки-то эти, я уж тебе говорил, давеча, доживают свой век… Виталий, слов нет, добрый паренек, да все одно, пока еще молода, не грех тебе подумать и о себе: сегодня он дома, а завтра — в армии или учиться уедет… Или хоть пока понаслышке, со стороны, надо вспомнить тебе о незавидной участи тех старых родителей, которых вроде ненароком забывают и самые будто расхорошие их детки-эгоисты, когда вырастают и становятся взрослыми; а они сами вовремя не подумали, что и под старость надо человеку не только спокойный закут, но и сердечное участие.

Но на все его очень взволнованные и не менее путаные доводы (он то опять принимался утверждать, что Аленка еще вовсе зеленая и глупая и потому нельзя давать такой страшной силы и веры ее незрелым и нелепым суждениям, то вдруг снова противоречиво пытался внушить, что их дети теперь взрослые и потому неизбежно, как оперившиеся птенцы, выпорхнут скоро из-под родительского крова!) — Моря, видимо уже потеряв всякую надежду оправдаться, по-прежнему коротко и мрачно отвечала только одной-единственной фразой, лишь задумчиво и рассеянно как бы перетасовывая по-разному ее слова: «Петя, поздно теперь…», «Теперь уж поздно…», «Где уж мне, поздно теперь…»

Она была словно не своя, и или горько плакала, или очень напряженно молчала, видимо о чем-то неотвязно думала, точно силилась вспомнить как и когда ж она в жизни так страшно просчиталась и, с горя растеряв все даты, мучилась теперь, что не могла припомнить.

Видя это, поняв наконец, что Марина хоть и слушает его рассуждения, а вряд ли слышит и уже сам от вдруг свалившейся беды теряя и самообладание и терпение, Петр с отчаяния стал упрекать ее в вероломстве, говорил, что ей опять, видимо, захотелось повыламываться, покуражиться над ним… И вдруг бухнул ей с горя и отчаяния, даже не подумав, свою старую прошлогоднюю угрозу:

— Ну, Моря, если тебе уж так охота бесперечь дурью мучиться и выламываться, то и я ведь тоже не из дерева!! — вдруг резко и грубо сказал он. — Сдам в дистанцию совсем иное заявление и больше ты меня здесь не увидишь: все ж таки, видно, судьба мне выехать в Ставрополье!..

В раздражении и запальчивости, он легко выпалил в Марину свою старую угрозу, но едва это проговорил, сам ужаснулся и невольной грубости своих слов и тем, что опять ненароком ворошит, да еще в такую ранимую минуту, ее давнюю обиду. Он ждал ее ответа с нескрываемым волнением и страхом, уже невольно ежась от мысли, что она опять молча повернется и уйдет. И ей, как видно, очень неприятно было это напоминание о их длительной прошлогодней ссоре, давней и так хорошо изжитой, она даже зябко передернула плечами. Но, тем не менее, на опухшем от слез лице ее мелькнуло подобие какого-то оживления, точно вдруг сверкнул перед ней в темноте единственный выход. И следом она глухо, прерывистым сдавленным голосом сказала:

— Выезжай, Петя, не мешкая… И правда, что ж тебе теперь здесь оставаться — уезжай к брату!.. Оно, может, и взаправду так-то легче обернется: с глаз долой и из сердца вон…

Расстались они, как в тумане, точно в дурном сне. Опешивший от ее жуткого откровенного совета «выехать, не мешкая», Петр даже не помнил, что же такое он сказал ей еще при самом расставании, отчего она опять горько заплакала. Кажется, он только всего и спросил: о ком же она теперь больше всего хлопочет? И только пройдя треть пути до своей будки, немного остыв, он вспомнил и пожалел, что не только не поцеловал ее, не сказал спасибо за все доброе, но и вроде не сказал даже ей, женщине, тоже страшно расстроенной и убитой, ничего по-мужски бодрого, не протянул руки, даже не пожелал спокойной ночи…

Подавленный, как никогда уставший, очень расстроенный и мрачный, домой он брел тяжелой шаркающей походкой, уж не держа голову прямо, сутулясь точно старик.

Медленно подойдя вплотную к будке, он увидел, что наружная дверь плотно притворена и, значит, закрыта на крючок, а Алена дома и преспокойно спит, И так что-то опостылела ему и будка и эта уж бессмысленная теперь необходимость опять по-воровски, через окно, добираться до своей жесткой койки, что он даже рукой махнул. Уверенный, что сна теперь все равно не дождешься, он отошел от крыльца метров на семь и грузно опустился под кленом на широкий, годами служивший для хозяйственных нужд чурбак.

Долго сидел, низко уронив взлохмаченную голову, и впервые в жизни мрачно чувствовал он, что неуютно ему стало и тесно, и тоскливо, как стареющей женщине. Наверное потому, что и он, как недавно Моря, — все бесплодно старался додумать, чем же и когда прогневал он свою судьбу, что она так беззаконно с ним поступает? Быть может, когда вернулся он из госпиталя контуженный, как говаривала Уля «сам себе не радый» и вина его в том, что вдруг трепетно потянуло их друг к другу? Или уже много позже, после беды с Улей, когда невольно и страстно полюбил он потом иную женщину, его женщину, эту славную своенравную и суеверно-робкую Морю?