Анатолий Галиев - Расколотое небо

Нил Семеныч плавал в блаженстве — добыли более шести пудов касторового масла и литров тридцать эфиру, который нужен был для запуска моторов при употреблении в качестве горючего спирта-сырца. Даже на Свентицкого особого внимания не обратил. Только и сказал:

— Ну вот вы и нашли свою компанию, Леонид Леопольдович!

Молочков все допрашивал доктора:

— К чему вам, гражданин Богородский, такое богатство? Здесь на дивизию тифозных, дизентерийных, малярийных хватит! Или у вас лично такая болезнь, что для нее пуды лекарств нужны?

Богородский угрюмо ответил:

— Признаю. Скрывал. Подторговывал. Но это — действительно мой личный запас. Приобретенный еще до установления Совдепии. За мои, за личные! Конфискуйте, что ж! Но у меня семья! Она есть хочет! Не на ваш же паек жить!

Молочков посмотрел, как чекисты начали выносить лекарства, постучал пальцем по люстре, висюльки зазвякали:

— Хрусталь… Богатые у вас мебели и хоромы тоже! Все с частной практики?

— Не только… — буркнул Богородский. — В двенадцатом году я разработал методику консервации живых осетров при помощи наркотических средств. Взял патент. Наши осетры живыми прибывали даже в Лондон. Без заморозки, без громоздких цистерн. Я получал свою долю от акционерного общества. Но что из этого? Никто не знал, что будет революция… Люди жили как умели… Кстати, насколько мне известно, вы тоже не знали, гражданин Молочков! Еще недавно учились на ветеринара? Верно? Нет, вы не можете меня ни в чем упрекнуть…

— Кроме того, что зимой тифозные мерли как мухи, а вы кричали, нет медикаментов!

— Мои запасы — капля в море! Каждый несет свой крест! В чем вы меня обвиняете? Я выполнял свой долг отца семейства… Возможно, это эгоистично, но вы, что же, предпочли бы, чтобы с голоду умерла моя семья? Неужели этого нельзя понять? По-человечески?

— Понять-то можно все… — задумчиво сказал Молочков. — Простить? Не знаю. Сегодня у вас в лазарете померло шестеро раненых. Элементарный сепсис. Йоду нет! А у вас тут — аптека! Так что собирайте вещички! Вы арестованы!

Богородский налился кровью, встал и неожиданно, рвя воротник, захрипел:

— Прокли-на-а-ю!..

Щепкин ожидал, что Маняшин дед окажется таким же огромным, как и его внучка. Но дедуля был невидным, сухоньким, этакий стручок, пересохший от древности. Только глазки из-под седой лохматости бровок глянули пытливо, с детской ясностью. Дедуля отложил здоровенную иглу-крюк, которой затягивал дыры в сети (гнилой бредешок был распялен по стенке домика), сказал Щепкину:

— Сидай!

Полез в подпол.

Маняша выставила на стол миску с солеными огурцами:

— Извиняй, больше ничего нету! Вина много, а так — голодуем. Вот, знакомься.

На стенке в углу в одной рамочке было натыкано множество желтых фотографических карточек. Лица на них были одинаково торжественно-испуганными.

— Тут — мама. Это — батяня. Померши они. Это тетя Миля. Вот — Фрося. А это Егор. Братик. Только, где он теперь, никто не знает. Пораскидало… А это я!

Щепкин улыбнулся. На карточке была длинная, тощая девица с обритой наголо головой, заледеневшими от испуга глазами.

— Чего скалишься? — обиделась Маняша. — Это у меня был стригущий лишай. Всю дегтем мазали!

Под карточками на лавке, укрытая куском потертого синего бархата, стояла тульская гармошка с колокольчиками.

Дедуля явился из погреба с большой четвертной бутылью красного вина. Поставил на стол и строго сказал:

— Сами давили… Вроде церковного. Ты не смотри, краски в нем нет. Одна натуральность!

Они сели к столу. Маняша обтерла гармошку от пыли и подала деду. Разлила по фаянсовым чашкам вино. Щепкин хотел выпить, но дед остановил его:

— Ты, мил человек, тут в чужом дому, не прыгай! У нас свой порядок… Мы без музыки не вкушаем.

Он раздвинул мехи, заиграл «Среди долины ровныя». Колокольчики меленько и тонко позванивали, худые мехи пошипывали, пропуская воздух, но дедуля ловко бегал узловатыми пальцами по перламутровым пуговкам, сразу было видно, гармонист отменный.

Сыграв, он отставил гармошку, поднял чашку, вино в которой светилось ясно и чисто, рубиновым соком, вздохнул:

— Ну, с богом…

Похрустев огурцом, он строго глянул на Щепкина:

— А теперь я плясать буду!

Маняша взяла гармошку, устроила ее на коленях и заиграла «семеновну». Дедуля вышел на середину комнаты, замахал платочком, затопал по глинобитному полу корявыми босыми ногами. Щепкин засмеялся.

— А теперь по второй, — строго сказал дедуля.

Щепкина он допрашивал пытливо и дотошно, начав выяснение вопроса с того, кто его родители? Щепкин не стеснялся, ничего не скрывал. Не понимал только, с чего дедуля все хмуреет и хмуреет, ковыряясь в желтой от древности и табаку бородке. Не дослушав, дед стукнул ручкой по столешнице:

— Достаточно!

Покосился на Маняшу:

— Это что же, жениха привела?

— А что? — смеялась глазами Маняша.

— Не будет моего согласия на это безобразничество! — сказал дедуля твердо. — Ты погляди на себя, дуреха, кто ты есть? И на него. Кто есть он? Ты есть обыкновенная балбеска, без приданого и даже одежи! Твоя судьбина — куски считать. А он есть кто? По прежнему сказать: офицер. В европах живал. Не будет на этот грех моего дозволения!

— Это он боится, что я его брошу, — сказала Щепкину Маняша. — Не брошу я тебя, дед. И в бане мыть буду, и бороду чесать… Чтоб меня громом побило.

Дедуля посмотрел на нее с жалостью, печально вздохнул:

— Баба, она глупой бабой и останется… Что царица, что рыбачка — один хрен! Ум — до порога. Нашла, называется, мужика! Ты только, мил друг, не обижайся! Не гневайся на меня, господин-гражданин Щепкин! Только сам посуди, ты в поднебесье с ангелами перемигиваешься, и судьба тебе определена; сколь долго веревочке не виться, а кончику быть! Упадешь ты с неба. А ей что? Вдовий платок наматывать? Грех это, под облаками, в ангельской обители, керосином смердеть! Оттого и век вам определен короткий! Горел ведь уже, значит, еще гореть будешь! Нет, мне в семейство не такой мужик нужен! Нам в семейство человек нужен с хорошим, человеческим ремеслом, на долгий век… А для тебя мне сразу надо будет домовину ладить, гроб то есть. Нет, не будет на это моего согласия!

— Да я ведь и не сватаюсь еще, — серьезно сказал Щепкин. — Так пришел, для знакомства.

— Это он, дедуля, стесняется, — сказала Маняша, скаля белые зубы. — Только я его от себя не отпущу. Мне сегодня ребеночек снился. На него похожий. Глаза серые. Мягонький такой. И губки слюнявенькие… Так что дело решенное!

— Прокляну! — тоненько закричал дед. И стукнул по столу кулачком.

— Он щекотки боится! — сказала Маняша. И пошла на деда.

— Манька! — испуганно закричал дед. Но она подхватила его, защекотала, понесла к печке, он только ногами дрыгался, и посадила его высоко на припечек.