Вячеслав Бучарский - Экзамены

— Но зачем?

— Если не хочешь, поеду один!

— Глупо… Это же сон! — Коркин схватился за дверную ручку и рванул. Дверь оказалась незапертой; между ступенькой и серым асфальтом перрона была узкая щель. За ней — институт, общежитие, комната на пятом этаже — все спокойно, привычно, хорошо…

— Пойдем домой, Генка!

— Нет, старик, не пойду… Я решил. Давно пора. Ты иди, а мне надо в Москву!

— Генка, очухайся!.. Через три дня экзамен по физике, куда ты поедешь! Не валяй дурака, пьянка кончилась!

Самойлов молчал.

— Ну и катись! — Коркин перешагнул через щель. На перроне галдела толпа, птицами трепыхались над головами руки, те же птицы били крыльями в узких прорезях вагонных окон. Толпа не выпустила Коркина, он остался перед распахнутой дверью. Самойлов стоял на железном порожке, жестко щурился, досасывал окурок.

Поезд зябко вздрогнул и пополз.

— Выходи! — кричал Коркин.

Вздыхали рессоры, скрипели колеса, поезд катил.

— Прыгай, Генка! — умолял Коркин. Он уже бежал. Генка Самойлов непоколебимо стоял в дверях вагона.

Летели навстречу синие путевые огни. Показался впереди конец платформы. Уже не затормозить, не остановиться Коркину! Он схватился за поручни и вскочил в вагон.

— Железный ты парень, Самойлов, — сказал он, немного отдышавшись.

— Мне надо увидеть ее!

— Кого?

— Приедем, узнаешь, — коротко ответил Самойлов.

…И вот приятели уныло плелись уже по платформе Ленинградского вокзала. Странную они составляли пару. Самойлов был высоким, мощного сложения, с крупным простоватым лицом, толстогубый. Он был на три года старше низкорослого, хрупкого Коркина, черты лица которого отличались утонченностью, а большие карие глаза, точно у девушки, украшали длинные ресницы. Жили они в одной комнате в общежитии, учились в одной группе, ходили обыкновенно вдвоем — и в институт, и обратно, но были ли настоящими друзьями — ни тот, ни другой не мог сказать определенно.

Пожалуй, не столько дружба связывала их, сколько привычка друг к другу. Самойлов уважал Лешу за то, что тот не был слишком любопытным и умел, если надо, помолчать; Коркин жалел Гену за крупные неудачи, которые ему пришлось пережить, но какие именно неудачи — Коркин стеснялся расспрашивать.

Ленинградский вокзал они воспринимали как часть Ленинграда. Они еще не вполне верили в то, что путешествие уже началось, что они уже в другом, далеком городе: еще казалось, что все это — просто шутка, вот сейчас они сядут в поезд и вернутся обратно. Но денег на билеты не было, и не было пьяной решимости, с какой проникли они вчера в вагон.

Коркин искоса поглядывал на приятеля. В конце концов всю ответственность за эту поездку должен нести Генка — ведь это он вчера уверял, что ему нужно в Москву. А сегодня вел себя так, будто впервые в жизни попал в столицу и не значилось в его документах, что два года Геннадий Самойлов жил и учился в Москве.

— Ну, так что будем делать? — в который раз спросил Коркин.

— Отвяжись! Я тебя не звал за собой, сам приехал. Что хочешь, то и делай!..

— Но у тебя же…

— Нет у меня здесь никого, понял?! Ни единой души.

— Тогда надо домой телеграмму послать.

— Посылай, — раздраженно бросил Самойлов. — А мне и домой нельзя постучаться. Там одна мать, больная…

…От раскрытых окон шашлычной майский ветер доносил головокружительные запахи. Ребята сидели в тени фотовитрины и наблюдали московскую жизнь. Они давно уже сидели здесь, спешить было некуда. Коркина заинтересовали девушки с собаками. Он находил, что у таких иная осанка, иной взгляд. Особенно если на поводке овчарка или какой-нибудь заморский дог. Тут уж чувство собственного достоинства хозяйки переходило в явное высокомерие. Попробуй только заговорить с такой барышней, спроси, который час или что показывают в ближайшем кинотеатре. Ответом будет грозный собачий рык…

— Чем больше людей, тем меньше понимания, — произнес Самойлов сентиментальным, удивившим Коркина тоном. — Два года прожил я в этом городе. Чужаком приехал — чужаком и уехал…

Коркин оживился.

— Генка! — торжественно начал он. — Видит бог, я человек терпеливый, с расспросами не лезу. Но надо же совесть иметь! Объяснишь ты или нет, за каким чертом притащил меня в Москву?

— Я тебя не тащил, — упрямо сказал Самойлов.

— Знаешь, надо быть джентльменом, — заявил Коркин, радуясь проявившейся в нем властности. — Ты скажи честно — ради женщины приехал?

— Если честно, то да. Ты еще молодой, не поймешь…

— Ладно, старик, храни свою тайну… Но я хочу жрать! Я очень-очень хочу есть, ты понимаешь? А завтра консультация по физике. А через три дня экзамен. Нам пора домой, дедуля! Завтра мы должны быть в вузе. Давай искать выход из этой истории!

Самойлов сидел, опустив голову.

— Прости, Генка, — уже совсем другим тоном сказал Коркин. — Ничего страшного не случилось, выкарабкаемся! Поехали на вокзал… Мы прорвемся! Я знаю, как надо действовать, мы прорвемся, уговорим проводника, я знаю, что сказать, мы обязательно уедем!

— Надо же все-таки ее увидеть, — сказал тихо Самойлов. Вздохнул, поднялся. — Пошли, тут недалеко…

В несколько рядов, едва не задевая друг друга, неслись по проезжей части машины. Сотни колес, точно наждачные круги, бешено вращаясь, шлифовали асфальт. Надсадно ревели двигатели. Вдоль тротуаров, густо наполненных толпой, высились, как скалы, сплошные стены многоэтажных зданий. Ветер нес пыль и жар, звукам некуда было вырваться из тесного ущелья улицы, но люди, подгоняемые спешкой, не замечали ни пыли, ни шума, ныряли и выныривали из дверей магазинов и совершали то длинные, то короткие перебежки между этими дверями. Самойлов, напрягая голос, чтобы прорваться сквозь гул улицы, рассказывал:

— Константин ее вывез из своего Тамбова. Поступила с его помощью в институт, в нашей группе училась. И уж он Галку опекал — шагу без него не ступи… Вот пришли они на танцы — в нашем общежитии, в красном уголке, каждую субботу танцы были. Стоят у стеночки, Константин ей про высокие материи загибает. А я подумал: надо выручать чувишку, а то совсем ее этот аспирант засушит. Пошла со мной сразу, даже улыбается вроде с благодарностью. В общем, попал я в самую точку. Станцевал с ней раз, станцевал другой. Этот Константин уже топорщиться начал, очки платочком трет, потеет, что-то ей выговаривает. Она слушает, головой кивает, а уголки губ у нее нет-нет и дрогнут недовольно. Весело мне стало. Уж очень случай забавный! В третий раз приглашаю Галку — опередил Константина: он только рот разинул, а я тут как тут. Стали танцевать. Я говорю: пойдем, Галя, погуляем по улице, а то тебя слишком воспитывают! Она сразу согласилась — будто только и ждала моего приглашения. Вот так и началась у нас любовь. А с Константином — вражда! Я — второкурсник, прогульщик, в институте на волоске, а он — аспирант, уже лекции читать ему доверяли. И диссертация уже на мази, и своя комната в общежитии, а я — без стипендии!.. И так мне хотелось насолить этому зубриле! Его же сразу видно: карьерист, недалекий человек, а в науку ломится недуром! Вот-вот станет преподавателем столичного вуза, а ведь человечек жалкий, этакий занудный и старательный книжный червяк! Конечно, я и сам — не гений, но меня возмущало, что эта бездарь, как только в люди пробьется, начнет над нашим братом студентом измываться!.. Я ведь тогда без стипендии сидел как раз из-за такого примерно, как Константин, благополучного кретина с кафедры сопромата… Да, а Галка, значит, в меня влюбилась. И я, конечно, постарался, чтобы она моей стала… Хотя какой-то уж особенной любви к ней у меня тогда еще не было. Зато было огромное удовлетворение, что Константину она не досталась!.. Теперь-то Константин уже, наверное, чуть ли не академик! Вот в этом доме они с Галкой живут… Пойдем, что ли, посмотрим, как это у них получается?