Михаил Глинка - Повести

— Ой! — воскликнула она. — Чего это вы, Егор Петрович, придумали?

А я смотрел ей в лицо — только что полное злобы, больное. Глаза Клавы засветились, рот растянулся в неудержимую счастливую улыбку. Я видел у нее такое лицо только раз — шел мимо ее подвала и нечаянно застал ее врасплох: она сыпала зернышки своей канарейке, которая жила у нее между стекол и никогда не пела.

— У вас сегодня именины, Клава, — сказал я. — Не знали?

Я ничего не выдумывал: по Суворинскому календарю так и значилось — второе апреля — день ангела мученицы Клавдии. Я даже пытался представить, каким бы мог быть этот ангел и хотел к этому дню нарисовать Клаве поздравительный адрес, но ангел, как я ни пытался его изобразить, все смотрел на меня исподлобья и ничего другого, кроме метлы, брать в руки не хотел.

— Чего это вы? — с трудом отрывая взгляд от сервировки верстака, повторила Клава. — Какие-такие именины? Да еще бутылку зачем-то раскупорили… Коньяк? Да вы что?!

— За ваше здоровье, Клава! — сказал я. — Давайте верить друг другу и помогать. Выпьем за то, чтобы у вас в жизни все стало хорошо!

— Ой, — счастливо бормотала Клава. — Это ж надо — в шесть утра… Работать-то как потом?

Я потушил фары. Из полутемного гаража сквозь приоткрытые створки дверей было видно, как трубы над крышами уже начали желтеть от солнца. По двору кто-то прошел неспешной тяжелой походкой уставшего на ночной смене, в верхнем этаже скрипнула форточка, на асфальт перед дверьми гаража упал дымящийся окурок.

— Паразиты, — убежденно сказала Клава и засмеялась. — А я вот не буду сегодня больше мести. У меня именины сегодня… Но кто же это бросает? Из десятой? Из шестой вроде некому, там только этот старик… — Тут же лицо ее вдруг изменилось, стало тревожным. Забыв о своем правиле не смотреть в глаза, Клава вопросительно посмотрела на меня: — А что это собака в шестой выть стала? Вы ж у него бываете? Чего это она воет?

— Не знаю.

— Хорошая собака, — сказала Клава. — Умная. Вот поверите — за все годы, что я здесь, ни разу на асфальт не наклала. Не-е! Умная собака!

Не снимая легких полуботинок, Андрей возлежал на потертой ковровой кушетке, на которой обитал вечерами.

Перед кушеткой в креслах сидели двое — начавший седеть плотный, как снаряд, моряк и я. Моряк был стрижен под бобрик, нашивок у него на рукаве было две — одна широченная, а повыше ее еще одна, нормальной ширины, которая по сравнению с первой казалась тесемкой. Упершись ладонями в колени, моряк внимательно дослушивал, глядя Андрею в глаза, то, что тот обо мне говорил. Андрей кончил.

— Ну, что ж, я считаю, что вопроса нет, — сказал моряк. — Раз Егор Петрович уже работает на нас и пишет о порте, трудностей я не предвижу. Это вполне законное основание отправить его в море. Пусть плавает.

— Но чтобы не тянули, ладно? — переложив ноги, капризно сказал Андрей. — Чтобы из комнаты в комнату не футболили. Вы же можете, Иван Никитич, чтобы не волокитили?

Снаряд поднял короткую руку и подержал ее, как бы заслоняясь от яркого света, излучаемого лицом Андрея. Даже глаза прикрыл, так его слепило. Андрей повернулся ко мне:

— А ты — завтра же за анкетой. И заполни прямо при них. Ну что ты на меня смотришь?

— Смотрю, как вы за меня все решаете.

— О, господи, как ты мне надоел, — свирепо сказал он. — Как мне хочется тебе иной раз просто врезать! Вот, Иван Никитич, посмотрите на этого гуся! Посмотрите! Молодой, здоровый, холостой, ему предлагают даром, даже с приплатой в долларах мир посмотреть! А он что? Он рыло воротит! Иван Никитич, вы таких видели? Есть еще такие?

— Таких нет, — убежденно сказал Снаряд Никитич.

— Если ты думаешь… — начал я.

— Хватит! — рявкнул, вскочив с кушетки, Андрей. — Хватит лепетать! Я тебе кто? Может, я тебе никто и приказать уже ничего не могу? Да я лучше тебя знаю, что тебе нужно! Действительно знаю! Как знаю, что у него тут, — он, не глядя и по-хозяйски, ткнул моряка пальцем в живот, — так и то, что у тебя здесь. — При этом он ткнул меня тем же пальцем в грудь. — И хватит!

Из чего я узнал причину почтительности моряка, а тот, небось, подумал, что у меня была операция на грудной клетке.

Андрей снова забрался на кушетку. Вокруг него на кушетке, на низком столике, на кресле лежали книги. Медицинским книгам был отдан стол у окна, здесь же лежало то, что Андрей читал перед сном.

— Не могу читать беллетристику, — сказал он, — хоть убейте.

Книги, которые расположились на столе, так или иначе относились к истории — древней, средневековой, новой. Дарий, Баторий, Ганди.

— Что-то совсем не идут романы, — сказал он. — Как это Чехов сказал про романы? Как их можно писать, если мы и любить-то уже не умеем? Так, что ли?

Он смотрел на меня.

И Иван Никитич, подняв брови, тоже смотрел на меня, готовый поддакнуть профессору. Я понимал его. Если ты собрался отдавать концы и тебя, потерявшего надежду, распотрошили как курицу, а через год ты уже снова все ешь и подчиненные, самый чуткий народ, опять по-настоящему почтительны потому, что ты еще долог, то кто для тебя тот, который так тебя отремонтировал?

— Деваться тебе некуда, — заключил Андрей. — Поплывешь.

Лицо его было мучнистым от утомления, морщины резко прорезали сверху вниз его щеки. Изуродованная губа домиком стояла над углом рта, будто приготовив отверстие звериному клыку. Таких глаз, как у Андрея, мрачно-веселых, больше не было ни у кого.

— Все, ребята, — сказал он нам, мне и торговому адмиралу. — У меня завтра операция. Уж простите, Иван Никитич. Мне еще надо кое-что посмотреть.

И Иван Никитич расставил руки и поднял голову, словно собирался лезть на какое-то огромное дерево. Ему никак не удавалось забыть, что Андрей Васильевич Шестаков для него сделал.

Заполнял анкеты я, не очень веря, что за этим последует дело. К анкетам ведь должны были прилагаться характеристики. А мог я взять характеристики только в одном месте. Называлось оно довольно длинно: «Группа профессиональных литераторов при Союзе писателей». Предбанник вроде такой. Правда, и в него было нелегко попасть.

Какую там могли выдать характеристику? Чего ради бы стали лезть из кожи? Им-то для чего была моя поездка? Бумаги и вышли довольно ленивые, и будто даже кислые. Но, к моему удивлению, моряки в отделе кадров сказали, что это то самое, что им и нужно.

Прошел апрель, наступил май. Иногда мне звонили из отдела кадров и требовали дополнительную справку или уточнения в анкете. Я приезжал к ним, и они вынимали бледно-зеленую папку с якорем. На папке значилась моя фамилия. Папка крепла.

Каждые три-четыре дня я заходил к Каюрову. О звонке его сына я ему так и не сказал, мне было жаль старика, а он ничего не спрашивал. Каюров совсем перестал выходить и часто по целым дням не вставал — его донимали боли в боку. Вызывать врачей он не желал.