Михаил Глинка - Повести

— А Вова… тоже видел?

— Нет, не видел. Ему надо было сказать?

— Подумай сам. Ты ведь у меня почти взрослый…

И потом, перед самым сном, когда мы оказались с ней одни, она сказала:

— Наверно, Юрий Леонидович был страшно занят… Вероятно, он сразу же снова уехал. Но представляешь, как Вове было бы обидно узнать, что у отца не нашлось для него минуты?

— Значит, не говорить?

— Ты ведь у меня совсем большим становишься, — опять повторила она. — Я думаю, ты сам все поймешь.

Произнося эти слова, она на меня не смотрела.

Когда я вернулся в нашу с Вовкой комнату, он сидел с горящим лицом и замазывал бурой акварельной грязью что-то только что нарисованное.

Насти тогда еще не было. До ее появления оставалось еще целых пять лет.

Разбудил меня телефонный звонок.

— Проснулись? Ждем вас на завтрак. — Голос Насти был свеж и ровен. Нет никаких сложностей, говорил этот голос. Решительно никаких. Мне вам легко позвонить, вам ничего не стоит мне ответить. Условились?

— Буду ждать вас у правого входа главного ресторана, — сказала Настя.

При чем здесь ресторан? Да еще после того, что я полночи вертелся.

— Но у меня место в кают-компании…

— Вы завтракаете, обедаете и ужинаете там, где захотите. Получено такое указание. Так что вы решили?

— Чего ты от меня хочешь? — взмолился я.

Голос ее стал близким, тихим, она прикрыла трубку ладонью.

— Да просто… Хочу вас увидеть…

Я услышал ее дыхание.

Сколько мне лет? Пятнадцать? Одиннадцать? Для чего я так мечусь по каюте? Для чего, зверски сжав зубы и оскалившись перед зеркалом, я натираю их еще и вафельным полотенцем? И еще что-то мычу — это должно означать, видимо, пение.

Выйдя на палубу, я заставил себя медленно по ней пройтись. Берега… Какие берега? Берегов не было, затянутое дымкой море шевелилось тихонько, и прохладное безветрие заговорщицки расступалось перед «Грибоедовым». Как и вчера вечером, судно скользило сквозь тишину, но тишина сейчас была совсем иного, бодрящего свойства, от нее можно было ожидать чего угодно — сейчас дымку проткнет розовый луч аварийного прожектора или грянет солнце, и тогда вспыхнут флаги и заиграет медь. Море гнулось гофрами за кормой и тут же норовило снова улечься ровнее, словно чего-то ожидая.

Настя опять была новенькой, но новенькой по-новому, не такой, как вчера. Белый пиджачок на одну пуговку, темно-синяя, почти черная, рубашка. От Насти шла свежесть. Такой загорелой я ее еще не видел. Легкая гимнастика, подумал я. Душ. Я представил себе, как с нее стекает вода.

— Это очень обязательно — так смотреть? — тихо спросила Настя.

Раз просит, я опустил глаза. Ну и каблуки же у нее! Голеностоп ее был просто в критическом разгибе.

— Еще не легче, — смеясь и не двигая губами, процедила Настя. — Вам теперь не нравятся мои ноги?

Раскомандовалась. Опусти глаза, подними глаза. Да что же это я перед ней как манная каша?

— Скажи мне… — сказал я.

— Да нет же, — нетерпеливо ответила она. — Нет!

— Что «нет»?

— Не замужем, не замужем я. Вы ведь еще вчера хотели у меня это спросить?

Ясное дело, хотел. Но от того, что она мне сказала, никакого облегчения я не почувствовал.

Мы стояли с ней у входа в ресторан всего какие-нибудь две минуты, но я чувствовал себя, как камень у берега, который тысячелетиями здесь стоит. И через него туда-сюда катятся волны.

— Что же мы тут стоим? — тихо сказала Настя. — Егора, пойдем, я определю тебе место… — Она уже шла впереди меня, договаривая так же тихо: — И больше на этом судне я не буду называть тебя на «ты». Не буду. Мы договорились, дорогой?

Я шел за ней. «Егора» — так она меня когда-то звала, когда и умела-то произносить всего, может, слов пять, и это мелькнувшее снова «ты», и это легкое «дорогой». И та часть моего «я», которой было тридцать семь лет, которая заведовала всей моей деловой жизнью, в том числе, конечно, и делами с женщинами, усмехнулась и скептически поморщилась, а другая (что этой другой можно было поручить? архив детских воспоминаний? Андрея?) вдруг вспорхнула над этими столиками и коврами и запела. Она запела, и это совершенно неважно, что ее никто не слышал.

Ресторан был огромным.

— Вы не будете против, — спросила Настя, — если рядом с вами будет сидеть еще один человек? Очень, по-моему, славный. Ну соглашайтесь же!

— Да что ты из меня делаешь какую-то капризную барышню! Ну как я могу согласиться или не согласиться? Делай так, как нужно.

— У пассажира нет капризов. У него могут быть неожиданные желания.

И мы затрепыхались в каких-то общих, банальных словах. Сказывалось, что давно не виделись, да и шли уже под взглядами официантов.

— Ну раз так, — сказал я, — у меня одна просьба. Можно менять места в ресторане? Неделю за одним столиком, неделю за другим…

— Ради бога.

И посмотрела на меня одобрительно. Как выяснилось потом, мы подумали о совершенно разном. Мне просто-напросто хотелось увидеть это поле сражения в разных ракурсах.

Мы шли между столиками. Мне чужда тяга к вере в телепатию. Не отрицая напрочь существование таких сил, я могу предположить, что им со мной просто неинтересно. Но тут вдруг заработали. Я шел и понимал, что кто-то там, куда я иду, активно не хочет моего приближения. Чем дальше, тем больше.

Туристы за столиками вовсю уничтожали свой общеевропейский завтрак. Официанты — бело-голубые девушки и черно-голубые юноши — сновали по ресторану.

Это был парад. Официанты, естественно, не передвигались ни в ногу, ни рядами, и музыки сопровождающей тоже не было слышно, но в том, что и как они делали, была полная общая согласованность и даже режиссура. Если есть внутренний железный ритм, рифма не нужна, гекзаметр тому пример. Пульсом ресторана изнутри командовала какая-то могучая сила, и потому одни официанты выплывали шагом мелким и семенящим из распахивающихся перед ними легких створок, неся у плеча тяжелые подносы, другие — шагом летучим и широким уходили налегке в такие же створки, третьи, раскладывая кушанья на тарелки, колдовали над ними у своих конторок-столиков, четвертые, как дозорные на караульной башне, стояли наготове, не поднимет ли кто из пассажиров глаза, призывая подойти. Царили в ресторане белизна и прохлада, сдержанный перезвяк фарфора и нержавейки, улыбки.

Может быть, улыбки-то больше всего и поражали. Радушная и сдержанная, с легким шагом вперед, вроде слов «с добрым утром». Одобряющая исключительно правильный выбор блюд. Напряженная, одними губами — я несу поднос. Улыбка понимания — да, ваш соус здесь. Улыбка к заказу овсянки. К выбору сыра. Улыбка даме, которой, вероятно, противопоказано сладкое. Улыбка полного сочувствия тому, кто, взорвав все правила и законы, просит с утра рюмку водки. Водку принесут. Не предусмотрено, не разрешено, невозможно. Но желание пассажира — закон. И никто бровью не поведет. Пейте. Улыбка.