Михаил Глинка - Повести

— Самые длинные волосы, — доложил «портной», — пять сантиметров и семь миллиметров. На макушке.

Зал хохотал. В довершение всего «портные» вынесли золоченую корону и по очереди примерили ее на обеих претендентках. Меланхолической Марте — вечернее белое платье, белые за локоть перчатки, серебристые туфельки — корона вполне подошла. Лиза стояла рядом: мини-юбка, рот, расплывшийся в теперь уже неуместной улыбке, короткие, взъерошенные «портными» волосы. Какая уж тут корона?

И вдруг в салоне возник шум: несколько старых немцев, не зная, что члены экипажа в таких конкурсах не участвуют, перестали смотреть на Лизу и Марту и, оглядываясь на дверь, жестами и возгласами стали приглашать девушек из пассажирской службы проходить к эстраде. Мы с Альфредом Лукичом тоже повернули головы.

— А, чертовы девки… — пробормотал Лукич то ли зло, то ли восхищенно.

Старики были правы: как проводить в салоне конкурс красоты, если такие девушки стояли в дверях? Только поскользнувшаяся на трапе Дороти Дуглас могла бы сейчас с ними соперничать, но ее-то как раз здесь и не было. Мероприятие штаба круиза явно шло вкось. Уже кто-то из подвыпивших стариков захлопал невпопад в ладоши, уже кто-то выкрикивал… Но не за это Альфред Лукич получал свои ежесуточные рубль восемьдесят в капиталистической валюте. Он неслышно отделился от кресла и неслышно исчез из салона. Через несколько секунд его голова уже маячила позади кучки девушек. И они тут же стали по одной исчезать. Через минуту остались только Лена и Настя. Лукич с зеленой улыбочкой что-то прошептал Лене. Та вспыхнула и переступила с ноги на ногу — видно, уж очень хотела досмотреть. Он опять что-то сказал, касающееся ее, но теперь уже обращаясь к Насте. Просто дар у него был такой — не только принудить к действию, но еще и обязательно при этом подцепить. А уж если перед ним была молоденькая женщина, так он вообще не стеснялся.

— Да они просто обмирают от счастья, когда с ними так говорят, — как-то ответил он на мой вопрос, зачем постоянно их задевает. — Должны же они, черт возьми, помнить, кто они.

И Лену он вогнал в краску, при этом она зверем посмотрела на Настю. Я у него и об этом как-то спрашивал — для чего он ссорит людей?

— Не всех людей, а лишь работников пассажирской службы, — радостно поправил он. — Значит, заметили?

— Еще бы не заметить. Зачем?

— Средство против круговой поруки. При круговой поруке больше возможностей для коллективного обмана.

— Вы читали Макиавелли?

— Его ж не читать надо, — сказал Лукич. — Его ж зубрить и конспектировать надо. Если находишься на моей работе.

После того как он услал Лену, он сделал так, что ушла и Настя. Но, как я понимаю, Лена ушла в уверенности, что на Калашникову запреты почему-то не распространяются.

Я не стал ждать окончания выборов: мне показалось, что Насте неприятно видеть меня там, где ей быть нельзя. Я позвонил ей в каюту. Подошла она не сразу.

— Хорошо, — сказала она. — На пеленгаторной.

Я прошелся сначала по шлюпочной и заглянул в закуток знакомого вьюрка. Свет от ламп туда почти не проникал, и вьюрок до моего появления спал себе в полутьме, но тут вскочил и заметался по своей квартире, будто видел меня в первый раз. Желоб так еще и оставался недокрашенным, но признаки того, что птица уже не боится свежей краски, тут были повсюду. Выздоровела. Как только она увидит рядом землю, она улетит. Может быть, уже улетела бы, но в Испании мы швартовались другим бортом.

Пока я поднимался на пеленгаторную палубу, мне стало казаться, что Настя, когда я ей позвонил, плакала.

— О чем плачу? Ни о чем я не плачу, не о чем мне плакать, плачут от бессилия, мне-то что плакать? Мне завидуют. Жизнь прекрасна. Прекрасней не бывает. Что дальше, спрашиваешь? А что именно должно быть дальше? Что нужно о будущем знать? Когда с судна уйду? Выйду ли замуж? Что нужно знать-то? А ты многих… — она вдруг поворачивается и в упор смотрит, — встречал таких, кто знает, что с ними через два года будет? Или даже через месяц?

— Да я ничего же и не спрашиваю…

— Спрашиваешь! Еще как спрашиваешь! Ну да, я знаю, что запуталась — убегала от одного, нашла совсем другое… Все, все мы тут одним миром мазаны…

— Успокойся, — сказал я. — Ну что за ерунда? Есть такие люди, а есть другие. Вот ты сама, например?

— Я?! Сама?! — крикнула она. Хорошо, что мы стояли у лееров, и темный океан ворчал, и шуршал ветер, и около нас на палубе никого не было.

— А, черт с ними, — сказала она, — пусть слышат. Все и так знают, кто есть кто. Ты не представляешь, как я быстро все поняла и как всякий здесь мгновенно начинает соображать, если раньше не соображал.

— Ты… не в себе?

— В себе, не в себе… Какая разница? Но тебе здесь никто не скажет того, что я скажу.

— Выдумываешь ты все, — сказал я.

— Выдумала бы, да не для чего. Я два года молчу, а во мне все копится… Я пропала. Я думала, что я другая, а оказывается, такая же, как все. Ты знаешь, почему я в море ушла? Я от тебя ушла, от тебя бежала, думала, здесь снова стану тем, чем хочу. И не вышло. Не туда я от тебя убежала. А теперь ты мне все-таки ответь… Должен же ты когда-нибудь мне ответить: ты ведь меня для себя берег? Или я опять что-то путаю? И зачем мы ездили с тобой в Крым? Что ты выяснял и что выяснил?

Не выяснил я тогда ничего. По дороге в Крым и когда были в Крыму, мы целовались с Настей, но и за год до того мы целовались тоже. Собираясь в эту поездку, я думал, что в Крыму у нас все само решится, но за дорогу автомобиль растрясся, его пришлось ремонтировать, и это, черт его знает почему, изменило мои планы.

Прошел месяц, мы вернулись. Наверно, я боялся ее ответа, мне казалось, что, раз я знаю ее с детства, она может просто побояться обидеть меня отказом и уже запутанное запутается еще больше. Я не представлял себе, как мы можем пожениться, но думать о том, что мы потом можем разойтись, было совсем уже невыносимо. Мне казалось, что если она откажет, то нельзя уже будет встречать ее после университета, спрашивать, не опасаясь, о чем угодно, греть ее пальцы в своих ладонях… Я боялся потерять ее совсем. О том, чтобы лечь с ней в постель до того, как мы решим, что будем с нею всегда, я не помышлял. Все другие девушки в мире — было одно, она — другое…

— Ты меня для кого берег, Егора? — спросила она. — Для себя? Что ж не сберег-то? Еще удивляться можно, как ты меня вообще узнал, сама себя едва ли… По музеям-то теперь я уже не хожу… Эх ты, простофиля! — и схватилась за виски. — Замечательные мы ребята, правда? — Настя вся дрожала. — Сейчас Канары будут, — сказала она. — Ух как мы по лавочкам кинемся. По самым что ни есть знакомым. Все знают, где что. Мятые рубашечки — здесь. Уцененные пиджачки — там. Знаешь, как за год две машины сделать? Не знаешь? А я теперь знаю. Не думал, что я такой могу стать? Не думал? Как из одной западногерманской марки десять рублей сделать, знаешь? Не знаешь ведь! Эх ты, — и опять схватилась за виски.