Михаил Глинка - Повести

— А моря не видно…

— Да ладно вам ныть. — С людьми облагодетельствованными Лукич не церемонился. — Зачем вам теперь море? Гостей будете принимать.

Бело-красные ботинки Леши уже больше не маячили на стоянках перед моим стеклом, но что ж это за плавание — плыть по морю и не видеть моря? Что это за лучшие каюты, которые запихнуты внутрь корабельного корпуса? Судно проектировали странные люди. Пассажиры лучших кают обрекались на жизнь при искусственном свете.

Первым на мою квартиру позвонил старпом. И тут же появился. Осматривался, прохаживался, заглядывал во все углы. Не так-то уж часто, видимо, здесь бывал. А действительно, когда? На стоянках в Ленинграде? Времени нет — да и зачем? А в море люксы — их всего четыре на судне — заняты самыми привилегированными иностранцами. Когда ему тут бывать?

— Вы постарались? — спросил я, желая польстить его высокому положению на судне. Но уже в который раз именно с ним я шутил по-дурацки. Он улыбнулся, но натянуто, — видно было, что неуместней моей шутки ничего быть не могло. Не в его это власти — решать, кому жить в люксе, и он знал, что мне это известно.

— Вот видите… — Он попытался улыбнуться искренне. — А утверждаете, будто вы у нас просто так…

Как бы мне его раскомплексовать, думал я, провожая старпома до двери, в гости почаще приглашать, праздничек, что ли, в его честь устроить? Чем больше я стараюсь показать, что никак ему не опасен, тем болезненней он подозревает, что я послан примериваться к его месту… Чушь какая-то.

Зазвонил телефон.

— Егор Петрович, прокатиться по острову не желаете? Отправление автобусов через десять минут!

И вот уже мимо окна автобуса несутся наискось вниз и вверх испано-колониальные пейзажи. Медленно поворачивается карусель виноградных террас. Немецкая старушка, что со своим старичком сидит передо мной, вдруг восклицает:

— Хенде хох!

И он с готовностью вскидывает вверх руки, а она через голову стягивает с него легкий джемпер. Жарко. Зачем этой старушке знать, что может почувствовать, услышав случайно ее возглас, сидящий сзади незнакомый ей человек?

Автобус замедляет свой бег, черная брусчатка небольшой площади, старуха испанка продает свечи, гипсовую крашеную руку, гипсового крашеного младенца — возможные виды даров за исцеление. Непоколебимая конкретность католицизма. Вот такой растрате небесных сил соответствует вот такая-то земная плата. Как, должно быть, это бесконечно удобно!

Когда я вернулся на судно, меня там ждало письмо.

Почерк, которым было написано письмо, был мне знаком, хотя писем, написанных этим почерком, раньше я не получал. Письмо было от Ольги. На трех страницах с непонятным жаром Оля доказывала мне, что нас давно уже ничего, абсолютно ничего не связывает. Если бы я не знал ее почерка, я подумал бы, что письмо писала не она: у нас с ней всегда существовало понимание с полуслова.

Что за чертова каюта этот люкс? За какие грехи я должен в нем жить? Это же не каюта, это проходной двор… Одни уходит — приходит другой. И все озираются, языком цокают, будто это не у них же на судне…

Так что же она хотела сказать? — думал я. Что это за странное письмо? Зачем надо кричать через океан о том, что мы не нужны друг другу? Такие вещи говорятся тихим голосом. Или вообще не говорятся. Ей ли этого не знать.

В дверь опять кто-то стучался — не пустить было нельзя. Это Настя, тоже откуда-то сразу узнала, что меня переселили.

— Ты кого-то ждешь?

Я ответил, что никого не жду. Настя огляделась, провела кончиками пальцев по переборке. Пальцы вздрагивали, словно их щипало электричество. Открыла дверь в спальню, заглянула. Обернулась с выражением вопроса — будто увидела что-то тайное от нее. А там только и было, что на широкой постели лежал мой чемодан да рядом лежал разорванный конверт.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось.

Настя вошла в спальню, конверт притягивал ее внимание, но она оторвала от него взгляд.

— Это не от Володи?

— Нет.

— Не от Андрея?

— Нет, это не от Андрея.

Настя прошла в ванную, потом в прихожую, вернулась в салон, качнулась, села на диван.

— Можно, я у тебя минутку посижу?

— Конечно.

— Егора, — сказала она. — У тебя что-то случилось!

И я стал плести ей о жаре, о том, что не хотел сюда переселяться, еще о чем-то…

— Ладно, Егора, — сказала она. — Не хочешь говорить — не надо. Я просто думала, вдруг чем-нибудь помогу. Скажи прямо: ждешь кого-нибудь?

Я повторил, что не жду никого.

— Я посижу у тебя чуть-чуть. Хорошо?

— Конечно, посиди, — повторил я.

— А я тебе за это что-нибудь расскажу.

Пауза.

— Мне теперь все легко, я теперь что угодно могу рассказать. О чем угодно. Какие мы такие, какие мы сякие. Мы вообще-то всякие. А есть просто феномены. Вот Наденька, ну та, в правом углу ресторана ее столики, да видел ты ее — ноги балетные, светленькая… На пари двадцать пять заказов берет — с соусами, с закусками, с четвертыми блюдами, гарнир сложный, — и никакого блокнота, все по памяти! На трех языках! И хоть бы раз сбилась. Вот так. А каково это? Я сама официанткой начинала — знаю каково. Это называется талант. Который распознали, пока он не завял. И поддержали.

Пауза.

— Мне что теперь. Кем я раньше была, тем уже больше не буду. И ты на меня такими глазами не смотри — не вышло, значит, и не вышло. И нечего слезы лить. Да и некому. Ты бы, правда, еще мог по старой памяти понять, но и тебе ни к чему.

После ее ухода я тупо перечитал письмо. Перечитал и положил в ящик ночного столика. Вынимая из чемодана свои вещи, я все время думал об этом письме. Не докончив разборку, снова взял его в руки. Я понимал одно: без причины такое письмо Ольга написать не могла.

А гости, да, собственно, все, с кем я успел на судне познакомиться, продолжали и продолжали наведываться. Я не понимал, что это должно означать, а через день мне сказали прямо: пора устраивать новоселье.

Все сводилось лишь к тому, чтобы назначить время.

— Хоть освоиться дайте, — взмолился я.

— Только недолго, — сказали мне.

Похоже было, что чуть не впервые такое прекрасное, удобное для вечеринки помещение занято на судне человеком, к которому им с руки обратиться.

Но что, собственно, праздновать? Мне праздновать было нечего, однако им до того и дела не было.

Ночью мы перешли от одного острова Канар к другому. Утром мы были у Лансарота — острова, сто пятьдесят лет назад сожженного страшным извержением вулкана. Тогда, говорит справочник, здесь не осталось ни одного кустика, ни одной травинки. Пейзаж Лансарота: коричневый и черный остриями торчащий шлак был перед нами. Над островом стояли темные со шлаковым оттенком тучи. Казалось, что земля еще не до конца остыла.