Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Через два дня сидел Егор на лавке, новил растоптанный сапог, а Дмитрий, пообедав, потягивался в углу. Отец воткнул шило в задник сапога и поднял спокойные глаза.

— Никак, опять силы прибыло, Дмитрий?

— Прибыло… — пугливо молвил Митя, не дозевнув до конца.

Отец отложил сапог в сторону.

— Нынче пойдешь в Рогово, спросишь мастера Федора Игнатьича. Будешь на работе хорош, сделает он и тебя паровозным лекарем! — Он шутил неохотно, гладя бритую щеку. Он был солдат и имел крест за солдатский подвиг, о котором не любил рассказывать. Блюдя вколоченное в него солдатское достоинство, он брил щеки до глубокой старости, давая волю лишь усам. — И переночуешь в Предотече! — прибавил он строго.

Мачеха насовала в коробок все ненужное ей самой, — чтоб никто не сказал, что прогнали сына пустым да голым. Егор проводил сына до калитки, дал восемь гривен на первоначальное существование, сказал на прощанье:

— Иди в жизни полной ногой, не забалуйся. Не поддавайся на временное. Помни, Митрий, не может человек стоять на глиняных ногах. Имей крепкие ноги, Митрий! (Про глиняные ноги слышал Егор от ротного командира совсем по другому поводу, но, сделав из этого правило жизни, он и сыну передавал его, как секрет устойчивого бытия.)

Он махнул, и Митя вышел за калитку, оглянувшись в последний раз на садик, дом, мачеху в окне. Все это, окутанное немерцающим закатным багрецом, застывало таким для Мити на тысячи лет. Закат стоял где-то в далеком и ясном пределе, куда прямолинейно стремились рельсы, и ежевечерне проливалась ночная тень. Вместе с закатом отшелушалась и митина юность. Вдруг вспомнилось: к семичасовому выйдет сам отец. Нелюбимый Леонтий, плод мачехи, будет сидеть на крепкой егоровой руке и хныкать тупую жалобу. И взглянет на черный песок полотна, густо вспоенный мазутом, и зазудит в сердце и оросит бритую щеку скупая солдатская слеза. «Трижды горько будет тебе одиночество твое, — солдат этой жизни, Егор Векшин!»

Первую свою внедомную ночь он провел в пути, но по дороге заходил на места, с которыми сроднился в детстве. Лес на прощанье пугал звуками, но небо было безоблачно, и ночь не застаивалась в нем. На рассвете, когда задымились росы, грелся Митя у костерка. Тогда же властной рукой повыкидал он из коробка мачехины тряпки. Сам возросший для труда и неволи, он как бы отрекался этим от отцовской скорлупы. — Нательный крест, надетый матерью, он потерял три года спустя.

Одевались алыми лучами утра дальние роговские леса, осененные величественным разбегом небес.

— Знаешь, жизнь ее — это настоящая биография ! — смущенно заметил Митька, переходя к ответам на вопросы сестры. — Когда ты пропала, Маша мне за место тебя была. Мне все представляется: жизнь меж колен человека держит и дразнит сладостью, и той же сладостью бьет но голове. У иных, Татьянушка, жизнь легкая, как песенка. Спел, и все ему благодарны. А иной запоет — ровно заноза в сердце! Их зато и не любят, что беспесенные они. А все им дано, и отнимается по частям, чтоб больнее…

— Ты про себя?

— И про себя, и про Машу.

Перебегая разгоряченной памятью по отдаленным записям детства, он видел там одну лишь Машу, чернокудрую Машу, подругу лучшей митькиной поры. Ее спокойную красу, внушавшую ей гордость и облекавшую в ледок. Фирсов ловко сравнил со снежным полем, на котором чем неоскверненней сугробы, тем обильней и дичей метель. По бесхитростной ребячьей дружбе все было разделено между ними честно и поровну, все — кроме шоколадной бутылочки. Когда он сознался ей в этом, она утешала его, обнимая и легонько ударяя по лицу, наказывая этой лаской за смешную неутешность его горя.

Маша, Маша Доломанова!.. Она была дочерью того мастера из оборотного (— ибо отсюда паровозы поворачивали вспять) депо, к которому впоследствии пришел Митя на работу. Летом накалялось Рогово, как паровозная топка, а в воздухе было тесно уху от непрерывного грохота. Летом Доломанов отправлял Машу гостить к троюродной сестре, бывшей замужем за сторожем железнодорожного моста, соседнего Векшиным. За небольшое пособие она заменяла Маше покойную мать: Доломанов овдовел в день машина рожденья.

Он слыл неплохим человеком, машин отец, но, как все самостоятельно выбившиеся снизу, имел характер тугой, медлительный и властный. Он наложил тяжелую руку на весь распорядок дома. У него жил брат его, безгласный, неудавшийся к жизни пропойца: горек был пропойце братний хлеб.

Полуглухая тетя Паша, домоуправительница, еженощно составляла прошения в окружные богадельни, в которых просила властей принять ее на казенный кошт во внимание к заслугам мужа, городового, убитого в девятьсот пятом году. — Ни у кого не было ни угла, ни ящичка своего: весь дом населялся одним своевластным духом хозяина.

Гробовую тишину дома осмеливались нарушать лишь половицы, кот (— шелапут и ерник этот все пытался сбежать от доломановского уюта, но рука пропойцы неизменно отыскивала сего неоднократного прелюбодея —) и высокий печальный ящик, в застекленном животе которого плавали стрелки и тяготели книзу слепительные гири. Уже, не клокотали в часах звонкие пружины; когда взбиралась наверх дрожащая дряхлая стрелка, оглашались комнаты сердитым чихом. По чиху этому неукоснительно производилась жизнь.

Провозясь весь день с паровозными недугами, старший Доломанов любил посидеть вечерком за стаканом остывающего чая. Усмешливым голосом сообщал он новости о делах по службе или про демятинского попа Максима, с которым беспричинно враждовал.

— Максимкин-то сын опять заявился! — посмеивался он, почесывая кота, пригревшегося в его коленях (— попов сын, семинарский студент, беспутный малый, ежегодно наезжал на именины отца и буянил перед гостями). — Даве вышел к пруду и почал гусям головы отшибать…

— Палкой, что ли? — льстиво подсмеивался младший Доломанов, ища братнего ответа, как милости.

— Ведрами! — грубо водворял старший зловещую тишину испуга.

На масленице, заметила Маша, дрожали руки у отца, когда брался за блин.

— Максимке конец! — объявил он и ждал восклицаний, но все молчали. — Блинков со снятками покушал и помер. Заворот кишков, лекарь сказал…

— Чревоугодие! — пискнул насмешливо пропойца и подтолкнул тетю Пашу, давая знак смеяться.

— Не хами!! — блеснул белками глаз Федор Игнатьич и шумно встал, стряхивая кота с колен, как сор. — Визжать станешь, как к тебе приступит…

Кончина Максима повергла старика в смятение: мимо смерти и ему не проскользнуть. Он обратил взор на Машу, жаждая участия и тепла, но ужаснулся дочерней отчужденности: одно и то же было в обоих неистовое доломановское семя. Маша с радостью покидала по веснам полный запретов отцовский дом. — Стоял железный мост через Кудему, а по сторонам, невдалеке друг от друга, таились в лесных нишах два сторожевых домика. Однолетки, дети должны были встретиться…