Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Я не хочу тебя судить, Аггей, — сказал Митька терпеливо. — Ты сам знаешь, кто я теперь.

— Не судите, да не судимы будете! — Смешок аггеев расползся по комнате, как едкий дым стелется по мокрой земле. — Хитрость какая! Не судите, потому что сами бойтесь суда. Что ж, под шумок, значит, как я?.. Врешь!! — гаркнул он и бухнул кулаком так, что огарок свалился (— Аггей не переносил электрического света —) и горел, лежа в прозрачной лужице стеарина. — (Нет, ты суди меня. Будь таким, чтоб смел ты судить другого. Хороший, суди плохого! — Холодок митькиного молчания отрезвлял Аггея. — Не серчай, Митя. Ты дурачок, еще сто лет проскачешь, а я… я уж знаю, в которое место мне пуля войдет. Ведь ты только протестуешь, а мы-то кормимся нашим делом. Мне и лестно прикоснуться до тебя, рассказать про себя, чтоб ты меня понял. Должен кто-нибудь на земле постичь даже такого человека!

Тогда Митька и рассказал мимоходом, как неделю назад прогнал от себя сочинителя в клетчатом демисезоне. Аггейка принял рассказ с внимательным любопытством. Вдруг Митьке тошно стало от аггеевых вздохов. Он подошел к окну и отдернул тяжелую гардину. Ворвался свет и тревога: на улице была еще не ночь, а только вечер. Неряшливость комнаты подчеркивала душевный распад хозяина. Окно выходило на запад. Грязный снег чудесно и оранжево мерцал в закате. И где-то в нежнейшем отдалении неба догорала ленточка зари, такая ласковая и тоненькая, словно из девчоночкиной косы.

Что-то позади говорил Аггей, и Митька кивал головою, но не доискивался значенья аггеевых слов. Он глядел в окно и думал: выйти сейчас и найти самую пустынную дорогу; пойти по ней, храня, как зеницу ока, эту спасительную решимость; видеть людей, живущих под этим же солнцем; прикоснуться к их черному и честному труду… Неожиданно померещилось Митьке, что грудь его наполнилась режущей упругостью морозного воздуха, а ноги — ноющей сладостью от долгой ходьбы.

— … и я знаю, почему ты идешь со мной! — коснулся митькиного слуха укоряющий аггеев голос (— почти так же, как вчера его собственный слуха Доньки). — Почему не приходил ты ко мне раньше? Скажи…

— Я согласился притти к тебе, потому что захотел увидеть Машу, — твердо, как заученное, проговорил Митька. — Достаточно тебе?

Он произнес это, все еще стоя спиной к Аггею. Вдруг он обернулся, учуяв позади себя чье-то другое, кроме аггеева, присутствие.

Он увидел Машу и, как бы ослепленно, уронил глаза.

— Зачем ты лжешь ему, Митя? Я тебе скажу потом почему ты идешь с ним! При нем нельзя: он не так поймет тебя… и уважать перестанет. И железа ты на лицо не пускай: я и сама, может, железная! — Приблизясь, она ласкала Аггея, проводя кончиками пальцев по лицу, и Аггей знал, чего стоила ей беспечная эта ласка. — Ну, дурачок, все возишься с цветочками? Подари и гостю незабудочку!.. А ты садись, Митя… разве собираешься уходить? — движением бровей она указала на табуретку, только что покинутую Митькой.

— Мне о деле надо условиться, — спокойно сказал Митька, — а потом я пойду.

— Чудак, — улыбнулась та, — когда пойдешь, тогда и встанешь. Ведь я не на колени к себе приглашаю садиться.

Встретясь впервые после долгой разлуки, они с трудом узнавали себя в личинах, надетых на них жизнью. Было какое-то возбуждающее равенство в начавшемся поединке. Но Вьюгà отошла к окну и, стоя спиной к мужчинам, рассеянно и порывисто играла золотым подвеском браслетки. Перекинувшись через стол, Аггей тискал митькину руку.

— Смотри, какая, а? — Восхищенный, исподлобный взгляд его, направленный Вьюгè куда-то между лопаток, блестел, как нож.

Смеркалось; девчоночкина лента догорела, и пепельные ее лохмоты жалобно свисали на золотые мерцанья горизонта. Больше не на что было глядеть в небе, и Манька отвернулась от окна.

— Что же ты, Митя, никогда не зайдешь ко мне? — Подойдя к Митьке, она осмелилась тронуть его за подбородок. — Ты приходи ко мне чаще, ведь ты друг детства. Я тебя развлеку от своих мечтаний… взгляни на меня! — Митька упорно глядел на дымок своей папиросы. — Ишь, где-то пятно посадила… на самом рукаве. Это ты, Аггей, это твой палец. И мыльный корень, пожалуй, не возьмет. Митя, мыльным корнем можно чистить шелк? — Она сцарапывала несуществующее это пятно с черного своего платья с еще большим усердием, чем приглашала Митьку заходить. — Ты, Митя, прячешься от меня, а я все равно знаю о всяком твоем движеньи. Ты вздохнешь, а я знаю. У меня в каждом доме глаз, я ведь стоглазая! Осьминог я… — Она грубо захохотала, точно желала что-то оскорбить. — Ты сестру отыскал? Непременно покажи: я очень тебя люблю… значит, и она мне не чужая… Поди, Аггей, поставь самовар, голубчик. Гость чаю хочет, но стесняется сказать…

Ее муж ничем не выразил недовольства. И пока он уходил, Вьюгá по-женски беспомощно чиркала спичкой о коробок.

— …вот, зажглась, наконец. Давай говорить, Митя!

— Юбку обдерни, — сказал Митька, раздражаясь той властью, которую с каждым мгновеньем отвоевывала над ним Вьюгá.

— А боишься ты меня, Митя. Не отодвигайся, я не полезу на тебя. — Ее гордое смуглое лицо, окруженное буйными витками волос, оставалось спокойным, а подкрашенные губы улыбались. Ее улыбка настораживала, но не заражала. — Если б это случилось, ты знаешь, что сделал бы с нами Аггей? Не бойся, он ничего не посмел бы сделать, потому что… — Еще не произнеся конца фразы. Вьюгá перебежала комнату и быстро дернула дверь на себя. Аггей стоял за самой дверью, и с лица его еще не сползла мучительная тревога незнания. В сумерках, поглощавших мелочи, особенно четко выявлялась его сутулость.

— Разве я велела тебе слушать? Иди на кухню! — Тыльной частью ладони она повелительно толкнула его в плечо и одновременно захлопнула дверь.

— Слушай, Маша, я не собираюсь ссориться из-за тебя с Аггеем, — предупредил Митька, когда Вьюгá вернулась на место. — Рога наставлять Аггею — не великая честь. Я не боюсь ни тебя, Маша, ни твоей мести. Ты угадала, что не для тебя я пришел к Аггею. Но, все-таки, ты делаешь ошибку в вычислениях: я постараюсь пережить нашу разлуку. Я, Маша, крепкий человек. Не всегда человека делает его оболочка…

Стоя перед ним, Вьюгá кружевным платочком вытирала руку, коснувшуюся Аггея. Она делала это в явном намерении привлечь митькино внимание. Недобрый аромат ее духов коснулся митькиных ноздрей. Она поняла его очевидную насмешку.

— …не боишься, потому что сильный. Пока — ты сильный. Всякий сильный чем-нибудь слаб, Митя. Я тебя на слабости поймаю… Зачем ты научился врать, Митя? Ведь, может, ты и в самом деле для меня пришел? — Она схватила Митьку за руку; камень кольца, повернутый вовнутрь, больно вдавился в палец, но Митька продолжая курить. — Знаешь, кто ты для меня? Помнишь, как мы ландыши рвали на Белянинской опушке после дождя. Радуга стояла на лугу, совсем близкая: можно было б добежать до нее и обхватить. Ты, ты первый распалил и зажег меня… а как заклинался передо мною! И, помнишь еще, ты хотел, а я не далась. Ландыши… беленькие! Ты забыл? — Мелкие стиснув зубы, она со смехом перечисляла все их тогдашние радости. — Манька-Вьюгá ландыши рвет и мальчика своего под кустом обнимает. Аггею сказать — обхохочется. Целует… вот так? — Она успела привлечь к себе лицо Митьки, не ждавшего нападения, но в последнее мгновенье раздумала и не поцеловала. — Нет, не хочется… — со скукой заключила она.