Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Уйду! — пригрозил Фирсов, и сам себе подивился, что охрип.

— Вот ты очки от ума носишь. Скажи: можно человека убивать? На войне и всяко. Я, пока у отца за пазухой сидел, все думал, что до мыши включительно можно, а выше нельзя. Эвон, наука-то на ухе зарублена! Я ведь мечтательный человек был… по ночам полуношницы вставал читать. А на войне, вот, и преклонился мой разум. Атака была, а местность чортова, названье Фердинандов Нос: холмище, и весь в дырках. Я первым проволоку порезал, бегу, а навстречу офицерик австрийский, сопляшка такой. Шашкой он на меня махнул, да о мой штык и напоролся. Я тогда занес приклад, а он смотрит в меня, вот как ты в меня сейчас смотришь: с молением. Глаз, вижу, облинял и мигает мне, ищет. Чего он искал, Федор Федорыч? (— А ведь верно: когда тебя прикладом бьют, смерть не на прикладе тогда, а в самом глазу!) Как он замигал, — врешь, думаю, через глаза влезть хочешь? Защурил я глаза…

— Невозможно жарко! — пробормотал Фирсов, обливаясь потом и привставая.

— Сиди! — приказал Аггей, толкая в колено. — А тут вскоре смотр. Нацепляет мне генералишко крест, поздравляет. А мне ястребенок на память взбежал: «Ваше, — говорю, — дорогое превосходительство, ведь я человека убил!» (— Глуп-то как был, а? Даже рассказывать совестно!) А он кричит: «Балда! Раз дают, значит — за дело дают!» Трое суток, как герой, просидел я за этот разговорчик, а понравилось. Работа, думаю, легкая, а отличают! Обозорнел вконец: как атака, штук семь наколю; как светлого воскресенья, атаки ждал. Руку раз отрезал и командиру принес… А в другой раз мертвого во второй раз убил. Сидел он возле лафета, я и хватил его от страсти. И, когда поборол я свой страх, пошло мне счастье на кресты. Как дали мне четвертый крест, самый золотой, снялся на карточку и домой послал: будто стою я весь в крестах, пуле пройти некуда! (Меня жениться тянуло: пускай, думою, девки заране влюбляются!) Папаша одобрение прислал… Ну, а как германская кончилась и другая началась, я и думаю, что теперь я герой, да и рука наметалась: могу и самолично заняться мастерством. Вернулся в родные места… — Аггей сердито погрозил пальцем: — Не подумай, что жалуюсь. Мне и без милости твоей тепло…

— И тебе не жалко… их? — дрожа от отвращения, спросил Фирсов.

— Мертвого не жалко, а только противно. Да еще скучно, пожалуй. Да мне и живых-то противно теперь!

Воспользовавшись передышкой, Фирсов снова кинулся записывать. Сверлило поясницу и сводило пальцы от поспешного писанья, но писал он вовсе не то, в чем каялся Аггей. В повести эпизод вышел несколько иным: при первой же армейской смуте Аггей прихлопнул того старика, который награждал его за первоначальные подвиги; убил просто из интересу и, пожалуй, из благодарности за полученную науку; убил и в генеральских эполетах снялся на карточку, каковая произвела на родине совершенный фурор.

— Рассуди теперь… — От горячего, дурного аггеева дыхания стали запотевать фирсовские очки: так близко надвинулся тот, а сзади Фирсова приходилась уже стена. — Я как-то голову ломал… вот, скажем, мокрый гранд!

— Это еще что такое? — И Фирсов бессознательно приготовился к отпору.

— А это вот… по-нашему называется! — И если бы Фирсов не отмахнулся во-время, долотообразный ноготь Аггея прочертил бы его по горлу.

— Ну, дохлятина! — зверея, огрызнулся Фирсов. — Вез жестов, пожалуйста!

— Ладно уж… Вот ты живешь, все тебе сладко: самый воздух тебе слаще меду. А я всему этому изнанку отыскал… хочешь, расскажу? Ну, не буду, не буду… и рычишь, а ведь не крепче того ястребенка. Легкость, вот яд. Который тем ядом отравлен, не должен боле жить. Нужно истреблять его. (— Вот видишь, оправданья да прикрасы не требую себе! Приятно подлецу свою последнюю в жизни минуту честно да выпрямленно прожить!) А если этого истребить так и истребителя самого… то же самое, а? Так гуськом и пойдет, до самого конца. Кто ж последнего-то бухнет? Кто, если Его нет, а?.. если последний подлец не захочет сам земли со всеми ее красотами покинуть, а? ответь мне, ученый!..

В эту минуту кошке, которая спала на пчховской койке, приснился, должно быть, голодный сон. В поисках еды она взобралась на полку, где хранились главные пчховские яства. Она неосторожно наступила на столярный скобель и полетела вниз. Следом за ней свалился небольшой мешок с ядрицей, и звук его паденья был такой же, как если бы упал человек. Фирсовская книжка так и не успела обогатиться ценнейшим аггеевым выводом.

С посинелыми губами, весь в обильном поту, Аггей мутно озирался по сторонам, ожидая продолжении звука. Его испуг мгновенно передался Фирсову. Оба, как застигнутые врасплох, пошли в угол, за печку, где возникла причина их испуга. Она была очевидна: кошка ежилась в углу, труся наказания за свершенную провинность. Отстранив в сторону Фирсова, близоруко наклонившегося к полу, Аггей собирался ударить кошку сапогом… и ударил бы, если бы Фирсов не поторопился открыть дверь на стук снаружи.

Пчхов вошел веселый, распаренный; проиндевелые волосы торчали из-под шапки. Быстро и решительно подошел он к Аггею:

— Чего удумал?.. — спросил он, быстро и решительно подпихнув Аггея к двери. Тот пошел не сопротивляясь, как очумелый. — Ступай и не приходи ко мне больше. Ступай — велю.

Когда он обернулся к Фирсову, тот сидел с бесформенным, разъезжавшимся от усталости, лицом. Ему противны стали слова, осквернившие ему ухо; он ненавидел свою записную книжку, где они притаились до поры. Бессмысленным, ослепшим взором глядел он в кружок света под лампой и не понимал ничего.

— Накурился, что ли? — сбоку спросил Пчхов, испытующе заглядывая за очки, полуспустившиеся с носа: лишь теперь доверился он Фирсову, должным образом поняв его подавленное молчанье.

Несколько дней Митька пропадал, и, уходя в пивную, Зинка сильней запудривала круги под глазами. (О, как она боялась утерять свое, еще не приобретенное!) В московской плутне пошли слухи о неудержимой митькиной гульбе, и это частично имело корни в подлинном происшествии, почему-то ускользнувшем от газетной хроники. В вечер, когда Аггей смущал Фирсова своей исповедью, было ограблено то акционерное предприятие, о котором Митька сговаривался с Аггеем при последнем свидании. Щекутин и курчавый Донька помогали Митьке в этом легком и выгодном деле. Впоследствии Аггею была отослана в конверте его доля — как за подвод. В крайнюю минуту благоразумие победило Митьку, и он не остановился перед нанесением подобной обиды Аггею.

Решение это Митька принял после тщательной проработки плана совместно со Щекутиным. Митька и встрече-то сочинителя с Аггеем способствовал ради отвлечения в сторону аггеева внимания.

Расставаясь с Фирсовым, он то-и-дело посматривал на часы, все же у него нашлось время посетить сестру. В письме, пересланном по городской почте, она звала его на первое, после долгого перерыва, выступление в московском цирке.