Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Лицо директора было внимательно и зорко:

— Что ты болтаешь, Дмитрий?.. глаза, что ли, потерял? Не минуло, а начинается сначала… — Он не ждал митькина нападения, и оттого не приготовился к отпору.

— Начинается?.. — поднял глаза Митька —…а что? Шляпка на твоей Кате, действительно, красная! Да и сам ты в чистенькие люди вышел. Сидишь… поддакиваешь? Х-ха… — Вдруг он схватил Аташеза за плечо — Куда ты запихнул свою бурку… теплую, добрую, мохнатую, под которой мы вместе спали в Лукояновскую ночь? Не минуло, говоришь? А ну, спой тогда « Яблочко », ну! Пляши и пой, Аташез, пой… я велю тебе. Ведь не на баррикады я зову тебя, а только песню нашу прошу спеть! Пляши, чорт, или нам обоим плохо будет!! котлетки-то не пережарятся? Ты следи, следи за ними.

— Ты совсем безумный стал, Дмитрий! — ошалело шептал тот, негодуя и возбуждаясь митькиным же гневом; пиджак его распахнулся, как если бы это была та самая знаменитая бурка, но пиджак все-таки не был буркой. — Какой тут пляс!.. тут не трактир… услышат, могут войти. Ведь я директор тут, самый главный: на мне сто пудов лежит! Э, не то я говорю… Ты говоришь, минуло? Какая боль кричит из тебя, Дмитрий? Разве не видишь ты? Мы, нищие, копейки экономим, а заливаем электричеством страну, мы строим. И наши кирпичи дороже иных, потому что кладем мы, мы сами! Нам не помог никто, нас презирали, мешали нам, а вот видел ты, как этот с трубкой гнулся передо мной? Понимаешь теперь? Да, мы оделись в пиджаки… и цилиндры напялим, когда потребуется. И мы будем жарить котлеты, потому что котлета должна быть изжарена хорошо! Нам трудно, как никому во всей истории страны, но мы не жалуемся. Новый век начался в семнадцатом году… Э, да что говорить! (— Вот только шестидесяти тысяч жалко! — поморщился он на неприятном воспоминании. —) Ты очень болен, Дмитрий. Выспись и выпей винца. А потом приходи как-нибудь, и мы потолкуем. Я тебе объясню, почему нельзя всегда только шашкой махать. В такой тесноте можно и своих задеть… Думаешь, под буркой другое сердце билось? То же самое, друг… только медленнее бьется теперь, потому что экономия; экономия должна быть и в сердце! Ну, ступай, ступай…

Последних слов Митька не слышал: простудный жар снова прилил к голове. Директор проводил до двери шатающегося Митьку и, расставаясь, заглянул ему в лицо.

— Ты плачешь?.. — неосторожно спросил он.

Тогда Митька выпрямился и оттолкнул директора:

— О твоих пропащих шестидесяти тысячах плачу, Аташез! — и, повернувшись к нему спиною, вышел в коридор.

Шатаясь, он спускался с лестницы. За полчаса, проведенные у директора, он осунулся неузнаваемо. Ему хотелось пить, и он поехал в то место, где без риска можно было предаться отдыху, разгулу и сну. Но, выходя, он крепко чувствовал свое право входить сюда в любое время — и без доклада!.. хотя бы за тем, чтоб еще раз попытаться уговорить на пляс несговорчивого Аташеза. — В эту минуту Митька не помнил о тридцати тысячах, обременявших карман его распахнутой шубы.

Должно быть, чувства профессиональные были сильнее в Фирсове его брезгливости. На другой же день он виделся с Аггеем, зайдя к нему на дом, и тут познакомился с Манькой-Вьюгòй. И, значит, столь уж велика была жажда аггейкина отпечатлеться навечно в фирсовских писаниях, что он сразу согласился взять его с собою в воровскую квартиру, малину , едва тот заикнулся об этом. Сбираясь с Аггеем в трущобу, Фирсов сочинил себе самую невероятную наружность. Толстые, одеяльного сукна, штаны он запихнул в держаные козловые сапоги, а под пиджак поддел фантазию с самой головокружительной вышивкой. (Демисезон он подменил вонючим полушубком и был в таком виде очень хорош.) Словом, когда они встретились на условленном перекрестке, Аггей узнал его единственно по очкам да по разбойниче расколоченной бороде.

Они наняли извозчика, добренького такого старичка, всю дорогу жаловавшегося на времена, и ехали по самым людным местам. Дорога была дальняя, и за весь путь они не обменялись ни полсловом. Только проезжая большую площадь, Аггейка неожиданно толкнул спутника своего в бок.

— Знаешь, кто еще будет там ? — спросил он тоном превосходства и в самое ухо Фирсова.

— А кто? — вздрогнул Фирсов, ибо доселе мысль его носилась где-то в чрезвычайном отдалении.

— Отец приехал мой, — воркотал на ухо Аггейка. — Я тебе скажу. Ты свой, тебе можно. Я ему, видишь, письмишко написал. Исправился, мол… служу, дескать, на видном месте, делопроизводителем. (— Фирсову весьма не понравилось аггеево остроумие, и он откровенно поморщился.) Написал ему: «приезжай, мол, повидать свою кровь, как она по земле ходит. Кстати и помиримся». Яблоко, с дерева упав, все-таки лежит под яблоней. Сын же я ему, старому чорту, или нет? (— Он произносил слова с величайшей издевкой.) Ведь нехорошо в ссоре жить с отцом, как ты думаешь?

— Да уж ясное дело… — мямлил Фирсов, проклиная свой сочинительский жребий. Злое дрожанье аггеева голоса пугало его. Месть, — но, может быть, и в самом деле примирение? «В ноябрьском небе не угадать, с которой стороны светит солнце», — вспомнил он начало третьей главы, которую тогда писал.

Слегка ущербленная луна, стиснутая пустячковыми облачками, всходила над ночными переулками. В ее зеленоватом сиянии явственно чернели трубы и бегучие, живучие их дымки. Морозило, и люди щедрее подкидывали поленья. Все больше двухэтажненькие, иззябшие стояли тут, этакой лесенкой, ибо бедный этот переулок, ломаясь посредине, круто сбегал вниз. Проезжая мимо фонаря, Фирсов как бы ненароком заглянул Аггею в лицо и поразился мягкой его умиротворенности. Глаза улыбались, как бы отважно зная, куда, в конечном итоге, тащит его малосильная извозчикова лошаденка.

— …скажи, Федор Федорыч, верно это, будто французы жаб едят? — спросил он вдруг.

— Ну, собственно говоря, не самих жаб… — сурово заворочался Фирсов (и втайне подумал, не убежать ли ему во-время). — Они, собственно, ножки, кажется, жарят… с соусом.

— А ведь это тоже ржавь , — перебил его Аггейка. Он помолчал, как бы давая время Фирсову сообразить, какие могут быть разные мысли у двух, хотя бы и сидящих рядом. — Пчхов мне как-то говорил… все доказывал, какой я плохой человек. «Каждому, — сказал, — металлу своя ржавь. У меди, — говорит, — зеленая; на железе, напротив, красная… а на алюмине совсем белая». — «Какая ж на мне ржавь?» — спрашиваю. А он: «На тебе черная », — говорит. Нет, Федор Федорыч, моя ржавь другая…

— Ведь как… воздухи железо едят, а времена — человеков! — обернулся старичок, везший их; но седоки не ответили, и он безобидно смолк, лишь старательней стал подхлестывать клячонку.

Уже слезая с саней в конце длинного безыменного переулка, Аггей еще раз удивил и напугал Фирсова новым, беспричинным, казалось бы, поступком.