Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Играет... — отшутился Пчхов, а думал о Фирсове. Одаренный ястребиной зоркостью, легко проникал его взгляд за наружные покровы человека, вплоть до спрятанного его лица. Ни в убогом гостевом демисезонишке, ни в размокших штиблетишках не нашел Пчхов дурного и потому стыдился преднамеренной грубости разговора с ним.

«Мастер Пчхов — человек на Благуше! — так впоследствии захлебывался в повести своей Фирсов. — Нужен был людям его усмешливый и зоркий взгляд из-под черных татарских бровей, — про них шутила московская шпана, будто он их мажет усатином . И к нему шли виляющие и гордые от несправедливой обиды, и загнанные в последнюю крепость бесстыдства, и потерявшиеся в самих себе. Порой над ними смеялся Пчхов, но он любил все то, даже во что не верил, и это давало ему великое право улыбаться на весь мир. Он не оттолкнул Митьку, когда тот, опустошенный и отверженный, пришел к нему. Он не пинал и Аггея, хотя и желал ему смерти, как мать неудачному детищу. Он приютил и питал трудами рук своих Пугеля, скинутого на дно. Да и многие иные, бессловеснейшие и бесталаннейшие из земноногих, находили у Пчхова ласку, никогда не обижавшую…

«А внутри себя был спокоен, как спокойны люди, видящие далеко. С молодых лет, имея склонность к сосредоточению и тишине, полюбил мастер Пчхов деревянное ремесло — самую стружку, весело и пахуче струящуюся из-под стамески, возлюбил. Украдкой верил он в край, где произрастают золотые вербы и среброгорлые птицы круглый день свиристят. Не для того ль, чтоб плодотворней постигнуть великий смысл тишины, и обрек он себя на слесарное дело и общенье с неспокойными людьми?

«И когда достиг он, наконец, желанной тишины и лежал вытянутый и строгий, как солдат на царском смотру, никто не нарушил ее, никто не пришел проводить его на кладбище. За гробом шел один только Пугель, одичалый и омерзевший, потому что слишком осиротел для одного человека. И даже Митька Векшин — друг сердечный, не сопутствовал ему…»

Кроме образцов льна, валенцев и деревенской строчки , — всего, чем прославлена серая николкина сторона, — ничего не было в украденной корзинке. Не кража была причиной тому, что побитой оказалась цель и ставка николкина приезда. Заварихин ходил к землякам, и те разъяснили ему, что суммы его капиталов, огромных в деревне, недостаточно для торгового почина в городе. Тогда Николка загулял.

Выйдя к вечеру от дядьки, он двинулся наобум в окраинные переулки, держась темени, где не так была ему стыдна наивная цветистость полушубка. Привлеченный полосами света, перебегавшими грязную ночную мостовую, он повернул за угол и вот уже знал, куда идет. Перед зеленой вывеской качало ветром слепительный фонарь. Запотелые изнутри окна обещали тепло и уют. Заварихин затянул полушубок и обдернул полы, отчего вдруг постатнел и вырос. Оттепельная капель с высокой крыши стучала по кожаной его спине. Она и вогнала его во внутрь трактира.

Тесную зальцу доотказа переполняли запахи, звуки, люди и свет. На эстраде полосатый, беспардонный шут пел куплеты про любовь, пристукивая лаковыми штиблетками. Только в задней комнате, где свету было меньше, а лица люден необычнее, нашелся для Николки столик. Невеселый содом стоял тут. Пьяные компании перекликались из угла в угол, дразня и ссорясь, но хмель их отзывал бахвальством, а ругань пока не грозила бедой. Слоистый дым окутывал перья фальшивой пальмы и несколько дурных картин, развешанных с художественным небрежением. Казалось, что ночной этот пир происходит на дне глубокого безвыходного колодца; привыкнув, люди не заглядывали вверх. Ибо все это была залетная, гулящая публика, как объяснил Николке с усталым усмехом половой Алексей, парень с плисовыми волосами и пятнистый, как его салфетка.

— Из Саратова, значит? — взбудораженно опрашивал Николка, смачно жуя моченую горошину. — Саратовцы, сказывают, собор на гармонь променяли… ты в том деле не участник?.. Игроки все да орляночники, но хозяева, кажись, круглые, заботливые!

— Мы безземельны. Все и дедья-то в половых бегали. Весь род бегал. Бегуны! — выпалил тот со злостью и попробовал убежать, но Заварихин придержал его за рукав.

— Земляк, что за народ такой… не ворье ли? — озираясь, шепнул он.

— Ворье, сказали-с? — вслух рассмеялся Алексей. — Ошибочно сказали-с! Суббота, кажный норовит отряхнуться… потому — люди тяжелой жизни, — и парень выразил сочувствие коротким вращением глаз. — А тут у нас и кубарэ , и кокетки заходят: публика самая чистая. А в уголку, вишь, сочинитель даже сидит. Ишь, как скребет, про жизнь записывает!

— …Где? — всполошился Николка, не видя там ничего, кроме клетчатого демисезона, но парень оттолкнулся и убежал.

Знакомы были Николке трактиры на проезжих дорогах, где услаждаются чаем и крепкими щами, и если пьют, то не от разврата их шумливый хмель. Здесь глаза людей смотрели глухо, как бы сквозь дымку, за которой укрывались от правды завтрашнего дня. Она не сулила им добра, правда, не влекла к себе, как тянет магнитная гора ничтожный железный опилок. Нечистым грохотом и разгулом старались они удержать летящее мгновенье, ибо чуяли оцепенелым сердцем, что остановиться самому в безостановочном паденьи можно — только разбившись вдрызг. Свежему нельзя было глядеть без страха в их опустошением отмеченные лица. — Николка недоумевал, и, когда какая-то серая, тихая, пугливая тень предложила ему понюхать , он отпихнул ее враждебным взором, с брезгливым недоумением откинувшись к стене. И та поползла дальше, человеко-мышь, виляя, сгибаясь, неся напоказ мерзкий недуг в опустошенных глазах… Тут, ощутив потребность выйти во двор, Николка поднялся из-за стола и с удивлением отметил, что охмелел.

Когда он вернулся, людей прибыло, а духота и гомон невообразимо усилились. Терпкий запах кухни, казалось, вот-вот скристаллизуется и серыми, подобно снегу, хлопьями станет падать вниз. Заварихин поставил стул так, чтоб видеть эстраду. Полосатого давно сменил чумазый фокусник, а на смену этому вышла рослая баба в шароварах и поддевке, почти красавица: так статна и крупна была сама и румяны ее щеки. Низким, дрожащим голосом она пела тягучие каторжные песий, то скрещивая руки на высокой груди, то ломая их в искусном отчаяньи, то раскидывая их по сторонам, как бы даря себя двум низколобым гармонистам, сидевшим по сторонам. Ее уже знали здесь, прекрасную сладкоголосую Зинку, и недаром какой-то, в романовском полушубке и с пивной шеей, все крутил самодовольный ус, требуя еще пива и песен, хмелея и радуясь.

В совершенной тишине, блистая грубой золотой брошью, мановеньями рук умеряя дрожь гармонистов, она пела свою знаменитую: