Вячеслав Шишков - Повести и рассказы

Угощалось человек пятнадцать. Остальных Силантий вытолкал вон и закрючил двери. На столе стояло пиво, бутылки с самогонкой, винигрет, грибы, селедки и два пирога с ворота ростом. Двухведерный самовар, как архиерей, стоял среди бутылок и пофыркивал паром, точно говорил: «фу ты, чорт, вот так торжество». Наробраз сел, но все стояли. С иконы сдернули завесу. — Батюшка, отец Сергий, помолиться надо, — робко предложил белый старичок и голова его затряслась. — Я, отцы, не могу, когда один голос, — ответил тот и мигнул в красный загривок наробраза. — Теперь надо большинством голосов. — Оксен, становь скорей на болтировку, — сказал Яшка-солдат. — Кто против? — крикнул Аксен. — Принято! — Батя, катай, — скомандовал Силантий. Все это произошло необычайно быстро: наробраз не успел протереть очков. «Отче наш» пропели стройно, крестились усердно. Батюшка размашисто благословил яства. — Отцы и братия! Среди нас идейный вождь. Выпьем за его драгоценнейшее здоровье. — Священник засучил рукава рясы и налил стакашки. — Собственно, самогонка преследуется законом, — сказал наробраз и выпил. — Обязательно преследуется, — проговорил Силантий и налил. — Почтите вниманьем. — Не часто ли будет? — спросил наробраз, выпил и закусил грибком. — Совсем даже не часто, — сказал Силантий, наполняя стакашки, — ежели оно часто, да-к часто и есть… Прилично. Кушайте во славу! — За процветание единой трудовой школы, ура! — крикнул наробраз, выпил и забодался: — бррр. Все закричали: ура, Силантий крикнул: — Слуша-а-й! — и, скосоротившись, дико запел:

— Христианство и социализм — едино, — доказывал отец Сергий, наполняя стакашки. — Все дело в тактике. Вы приемлете кровь, а мы… — А вы самогон? — засмеялся наробраз, выпил и поднял очки на лоб. — Мы приемлем духовный меч, — сказал священник и тоже выпил. — Взявшись за этот меч, — наробраз высоко поднял бутылку, — от меча и погибнет. Так, кажется? — и налил всем самогону. Пили, громко чавкали, сопели. Крестьяне тихомолком рассовывали по карманам куски пирога. Быстро все хмелели. Красноголовый, весь изрытый оспой, дядя горько рыдал и сморкался в картуз соседа: — Оксен, Оксен… Ах, до чего примечательно, — стонал он, перхая и повизгивая. Тут тебе начальство сидит, а тут, значит, я с своей харей на месте своего сиденья… Оксен, това-аришш… Силантий все норовил расчесать бороду и откинуть лохмы и всякий раз грозил Яшке солдату корявым пальцем. Говорили все вместе, бестолково и громко. — Товарищ наробраз! Товарищ! — тщетно взывал Силантий. — Эй, бабы, шевелись с пивом-то! — Пей, не жалей… Свое-жа… — Братцы, с начальством гуляем… Вот какой режим… — Товарищ наробраз. Давай нам хороших учителей, — приставал и опять хлюпнулся Силантий. — Енергичных, — подхватил Аксен. — Молчи, дурак! — Силантий перегнулся через стол, опрокинул пиво и ну взасос целовать гостя. — Милай… Товарищ шаробраз… Обрился я, значит, в честь правительства… Мила-ай… Себя не пощадил… Вот как тут, — он наотмашь высморкался и завсхлипывал: — Ты вникни, товарищ шаробраз… Народишко испохабился ой как… Эвой мой сопляк, парнишка: ты, говорит, тятька, от облезьяны превзошел. — Правильно, молодец парнишка, — сказал гость и брезгливо вытер обслюнявленные губы. — Конечно же от обезьяны… Силантий перестал дышать и, разинув рот, не спеша выпрямил спину. — Ага, вот как тут, — выдохнул он и вдруг швырнул криком, как камнями: Слышите, братцы, какие новые-то права?! Слышите? Мужик, мол, от облезьяны ощенился, а их, тилигентов, бог создал. Врешь, шаробраз! Врешь! Батюшка, отец Сергий, ваше высокоблагословение, ниспровергните его вниз тормашками… — По образу и подобию своему создал господь, — отчетливо пробасил священник. Да-с! — Слышал?! — Силантий подбоченился, выпятил живот и захохотал. — Ложь, ерунда, легенда, — вспыхнул гость, но тотчас же угас. — Послушай! Дядя Силантий, товарищ. Темный ты человек, — стараясь призвать к порядку обмякший свой язык, мямлил он. — Знай: человек произошел от обезьяны. Аксиома! Материалистический подход к истории… А не поповские бредни. Ведь это не поп, это ученый сказал, Дарвин, великий учитель… — Кто? Дарьин? — оскалил желтые клыки Силантий и дыхнул сивухой прямо гостю в нос. — Дурак твой Дарьин, сукин сын твой Марьин… Так ему енергично и ответь. Да и ты не умней его… — Что? Что?! — и гость бешено закрутил вилкой с обгрызком пирога. Священник отодвинулся и замер. В двух местах крикнули: — Слыхивали мы материческую-то историю и при царе! — Сами умеем! — К чорту таких учителей! — и Силантий порывисто двинул тарелку с грибами к наробразу. — Пивной бутылкой по темю их! Училище поганить! А?! Ребятишкам баловство внушать? А?! Да я лучше вот этими лапищами всю эту училищу по бревнышку разнесу… Мы в бога верим, в бога!.. — Что?! — подпрыгнул и сел наробраз. — Поповская закваска! Вашу темноту эксплоатируют, вас водят за нос… — Поперек его лба набухла жила и растеклась к вискам. — Бога нет! Обман. — Ах, нет? Значит, мужик от облезьяны превзошел? Отвечай! — Да! Да! Да! — А коли так, дак вот тебе. Ежели я облезьян… На!! — и Силантий, надувшись, сразу опрокинул весь стол вместе с самоваром. — Братцы! Православные! — сипло орал он, не взвидя света. — Получай, братцы, новые права… Мы теперича не люди, не человеки… Ха-ха. А раз мы облезьяны адиотские — устраивай скандал! Бей навылет окна!!

Подгулявший наробраз трясся в тарантасе и мотал головой, как дохлый гусь. На душе трусливо, больно и смешно. «Чорт знает… Этакая тьма. Вперед или назад идем? Абцуг… Что есть абцуг? ххыы… Смычка — дрянь. Могут донести… Вот так самогонка. Ударрно! Вне программы… А донесут, честное слово — донесут. Скандал!» Рядом скакал на кобыле Аксен, без шапки. Он держался за гриву и едва сидел: — Я, как будучи председатель, пожелал проводить ваши милости. Чего-с? Фамиль мой — Оксен Петров. Прошу зачи…зачислить во внимание. Легче, Павлуха, легче: тут пенышек! Наше начальство-то, сохрани господь, не опрокинь. На цепи сгною! В порядке дисциплины!.. Вот какой я справедливый человек. Чего-с? Известно мужик сви…свинья. Я его, этого самого стервеца Силантья, сей минут на цепь. Чего-с? Он завсегда мутит… А я тут… Но! Но! Тпру! Но-о… — он сполз коню под брюхо и кувырнулся в грязь.

— О-го-гой! — закричал тунгус Пиля. И тайга отозвалась: «О-гой»… Осмотрелся кругом: лес, снег, клок седого неба — вынул изо рта неугасимую: — А-гык! Резко, четко, словно шайтан к ушам: «А-гык»… Пиля любит покричать в тайге: один, скучно. Крикнешь — ответит, ну, значит, двое, не один. Пиля большой ребенок. Сколько же Пиле лет? — Трисать пиять. Пиле в прошлом году на ярмарке в Ербохомохле сорок было, ведь сам же говорил всем: — Сорок… Мой старик есть, совсем маленько старый… Дай, друг, винца. Да и сам батька, поп Аркашка кривой, священник в книгу заглянул одним глазом и сказал: — Тебе, чадо, сорок стукнуло. А ты и на исповеди не бывал. Хоть бы соболька от трудов пожертвовал, а то бог хворь нашлет. А вот теперь Пиле только тридцать пять. А весна придет — может двадцать будет, почем знать… Может, пятнадцать… Озирается Пиля, нюхтит, как собака по следу соболя, пытает снег, пытает небо, пытает морозный воздух, ищет глазами и душою хоть малый знак весны. — Нет, зимно… Синильга — снег кругом, льды кругом, мороз. Костер урчит — лопочет. Желтое, красное с синим переливом пламя взвивается вверх, когда Пиля сует в костер целую лесину. Холодно. И нет солнца. Куда оно делось, куда ушло? Заблудилось что ли, или болезнь забрала его? Вдруг помрет, подохнет солнце? Ой, как худо тогда. Тогда и весна не придет. И Пиля останется один, совсем один, как в небе месяц. Суетливая Камса прыгнула ему на грудь и дружески лизнула в толстые губы. Сплюнул Пиля и пнул собаку под живот, а сам повалился в снег, стал кататься и корчиться, словно в тяжком припадке, стал кричать придавленным голосом, как у попавшейся в капкан лисы: — Скушно мне, как скушно! Эй, баба, девка, иди!.. Собаки гурьбой к нему, не знают, чем помочь: беда пришла, или так сдурел хозяин, может игру завел. Собаки выть начали. Вот олени примчались: скоком, скоком — стоп! — окружили хозяина кольцом, закинули густодревые рога назад, из ноздрей белый пар. А Пиля все кричит: — Ой-ой! Какой я один… Собака я!