Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

Ширкала туда-сюда ондатра, кое-где поплескивала рыба, щука жрать начала, осень.

Старик отгребался веслом. Ветка вертелась на носу и, как только подошли к берегу, спрыгнула, попав задними лапами в воду, – промахнулась. Ветка воды не боится, не то что кобель. Кобеля в воду не загонишь, он не водоплавающий. Ветка – другое дело. Она за утятами по камышам все лето лазит, ловка на проделки, хлопунцов давит и подлетков. Много птицы на озере изводит, это точно, вечно мокрая.

Ветка убежала по острову мышковать, прыгала, стараясь передними лапами придавить какого-нито мышонка. Лисица да лисица.

Старик крикнул собаку, поймал ее на веревку, отвел на другую сторону острова и привязал, чтобы не мешалась, пока не потребуется таскать подранков.

Лодку он тоже оставил на другом конце. К шалашу притащил чучела, навязал их на шесте и бросил перед шалашом в заводи.

Место здесь было чистое, уютное – между осокой и камышами. Не зря и шалаш поставлен. Они и без чучелов тут обитают, когда бы ни ехал, утки почему-то в заводи.

Мешок с патронами старик положил возле себя, поудобнее устроился в шалаше и стал ждать.

Сразу, как он затих, откуда ни возьмись сел табунок чирков, четыре штучки сплылись. Старик взял на прицел двух…

Охота прошла удачно, набегали и табунками, и парочками, пострелял старик и по сидячим, и влет.

Как только солнце легло на хребет, вода потемнела, и старик стал стрелять только по сидячим. По его подсчетам, он навалял десятка три с подранками.

Похолодало, от воды пошел туман, поднялась сырость, старик подмерз и, хоть можно было еще стрелять, пошел за собакой, спотыкаясь о кочки.

Ветка села со стариком в лодку, и они поехали подбирать уток. На воде плавали белые перышки и клочья пыжей. У берега зашлепал подранок, Ветка прыгнула в воду и полезла за ним по камышам.

Чучела старик оставил плавать, отвязал шест, посадил в лодку собаку и уже потемну вернулся домой.

Кобель на берегу подвывал.

– Однако твой хозяин тебя потерял, а, Ветка? Повизгиват! – посмеивался над собакой довольный охотой старик. – Ожидат, как же, ожидат!

Кобель действительно потерял подругу и хозяина. Он пошатался вдоль берега туда-сюда, а потом смирился с тем, что его не взяли на охоту. Он весь вечер вставал и ложился, подрагивая от выстрелов, сильно долетавших по нижнему холодному слою воздуха над водой. Он обнюхал Ветку, залез в лодку, понял, что охота была ерундовая, по мокрым птицам, к которым у него было равнодушие.

Ели сытно. Долго сидели у огня хорошей компанией.

Старик даже ходил к лодке, поплескивая на воду светом керосинового фонаря, искать – не завалилась ли где в темноте под лавкой утка.

Он совсем развоевался, чувствовал себя сильным и здоровым, напевал сибирские кандальные песни, щипал уток и хвастался перед собаками.

Перо летало по зимовью, по рукам ползали пухоеды, нюхалки у собак были забиты пухом, они чихали и терли носами по лапам. Собаки видели, что хозяина веселит ихний чих, и старались вовсю – придуривались, черти.

Если попадалась утка, старик говорил: «Дамочка, стало быть, извиняюсь!» Если селезень, старик одобрительно говорил: «Мужичок, мужичок!» Дамочек было меньше, они осторожнее подсаживались к чучелам, больше попадались на это мужички, они посмелее и попроще.

Лагушок он сполоснул кое-как, засолил и придавил уток камнем. И тогда только почувствовал, что устал сильнее обычного, даже пошатывало.

Ночью ему было хорошо, сквозь бессонницу он слышал перелет и нетерпеливо молодо ждал рассвета, чтобы ехать в шалаш, и собирался жить еще долго.

Осенняя охота у Князева получилась удачно. На чердаке повисло полторы сотни копченых уток. Но часто без надобности поднимался по лестнице, медленно перелезая с перекладины на перекладину, и то открывал, чтобы проветрить, то закрывал – уже проветрилось – дверь чердака.

Собаки следили за ним снизу. А он посмеивался: «Зиму поживем, хозяева».

И все хорошо, если бы не случай.

Поехал он на зорю и при выходе из лодки оступился. Ну вот как будто кто его легонечко толкнул в плечо сзади.

Он как бы и оборотился на этого неизвестного и сказал: «От те на, пошто это со мной?»

Только сказал – и вот, весь уже в воде.

Ну, замок да замок, ладно. Лодку все же подтащил и на берег сам вылез. И – ничего, вроде голова не кружилась больше. Ему надо бы сразу в лодку да изо всех сил отгребаться в зимовье, а он – костерок гоношить, согреваться. Зябко стало.

Костерок так себе, трава да камыш, вроде и жарко, да не греет.

Покрутился на острове, покрутился, чует, совсем зазяб. Тут утки сели, бахнул – еще налетели, бахнул – еще налетели, будто согрелся.

Навалял десяток, да еще Ветка за подранками по камышам лазила – не бросать же ее на острове. Черти ее таскали! Уж и кричал он на нее, и ругался, а сам все зябнет и зябнет.

Вот момент-то и упустил, и пока греб – не согрелся уже. Расшуровал печку, чаю напился, хотел еще малины, а малины-то и нету. Вот так! Нету малины, а должна быть. И куда делась?… Должна же быть, если не домовой!…

Ночью старик неотвязно чувствовал, что пухнет. Пухнет, пухнет, аж на нарах не умещается. Ни рукой, ни ногой. До кружки не дотягивается.

А на улице мороз вроде, снег.

Днем он встал и едва-едва притащил дров. И под рукой дрова, а едва дошел. На всякий случай решил натаскать поболе – с нечистым дела плохи, того гляди – не даст подняться. В зимовье как-никак, хоть на карачках, а подтопишься.

Он и собак накормил, размочил лапшу в корыте, себе же заварил соленых уток, оставались в лагушке. Хотелось бы копченых, но разве осилить лестницу на чердак.

Вот тебе и наготовил на зиму, а жить, кто его знает, придется ли еще эту зиму.

Он забрался на нары, укрылся всем, что было взимовье, начиная со старых ватных штанов, – курмушками, истертым оленьим одеялом: старался сопреть, чтобы пересилить болезнь.

«Вот как одному», – думал старик, и слезы сбегали от глаз к ушам. Плакал он, лежа на спине, уставившись в прокопченный потолок зимовья.

В эту, а может, в следующую ночь старик услышал гусиный гогот.

Потом он увидел снег в синем окне. Озеро остекленело, замерзло. Снег на льду не держался – сдувало. Лед был бутылочно-зеленый.

Старик побоялся шагнуть за порог, подобрал кое- какие чурочки да щепки, подтопился и лег на нары, сказав себе: «Теперь, Кирша, не натописся…»

Ему не хотелось думать об одном и том же; он и не боялся, что же тут бояться, дело известное, – а не хотелось. Он вспоминал какие-то давние случаи, какую-то далекую родню, забытых и случайных людей из давних странствий, семью.

Думал он и о своих собаках. Он даже заманивал их, чтобы перестрелять из ружья, но потом переменил план: вдруг что-нибудь счастливое случится, вдруг забредет кто на Шамановское! Может, они сами на охотника тропами выйдут, когда испугаются?… А мясо найдут… Кобель задавит теленка, зверька какого, кабарожку.