Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

Данилыч вспотел и отрекся от полутора тысяч, помалкивавших в щели между бревнами коровьей стайки.

– Нету!

– Жить надо с деньгами, счастье можно упустить, – засмеялся Ханаматов и уехал.

Большой мужик!

Чего же только не было в этом вездеходе!

Поил он Ханаматова, поил, а дальше валенок подшитых и трижды списанной прогнившей сбруи не пошел. А такие деятели, как Василь Прокопыч Ханаматов, редко встречаются.

«Добрые люди воровали, а ты где был? Так-то и проспишь все царствие небесное», – слышались или сами собой говорились отцовским голосом стариковские вещие слова.

В молодости удалым ямщиком был Подземный Первый, кормился Сибирским трактом. Темный слух есть, что с кошевочниками гулял.

А кошевочники-то? Просто сказать – разбойники!

Девушка из богатого дома за ворота вышла, пробирается, да вдруг – ах! – вихрем налетели кошевочники, в санки подхватили, не стало купеческой дочери! Ох да ах, пока люди погоню снарядят, а и след простыл!

Или подрядятся седока везти – глаз-рентген, – не поопасся денежный человек, поминай как звали. Бойкий тракт.

Лошадей держал отец таких, каких львов и тигров теперь в зоосадах не держат! Мясо сырое кони ели!

Эх, да что говорить! С испугу, видно, мать Ефимку родила, не иначе!

Солярки, правда, две бочки осталось. Спасибо Ханаматову, что на землю не вылил. Одну бочку солярки Ухалов себе укатил – солярку на растопку, а из бочки со временем печка будет. Да не жалко Данилычу – солярку не попрешь из тайги в деревню. Вот сено сначала было жалко…

Панфилыч его как пищуха перетаскал от базы к себе в зимовье. Потом оказалось, что сено нехорошее, что-то в нем было такое, конь не кушал. Посмеялся Данилыч над Панфилычем. Саранча у него была тогда, у Панфилыча-то Ухалова.

А вот в торговле-то, в прямой-то специальности, и такую промашку допустил!

Широкий человек Василь Ханаматов; как понял, что потный, испуганный размахом мужик будет у него каждую рукавичку, каждый валенок отдельно покупать, – затосковал, изматерил Данилыча и прервал торговую операцию.

Даром! Даром оставил в складу кучу старья, да еще на прощанье спирту флягу выставил!

А Данилыч? По зернышку, по зернышку…

Вездеход вещей – ума можно решиться!

Сварит голова у Данилыча, если мышь ящик прогрызет – целые печенья отдельно, поломанные отдельно, крошку в сахар, вот и реализовал.

Отсталые все методы. Ведь как надо было? Привезти в экспедицию мяса туш пять, спирту, денег – всю родову обойти, с книжек поснимать, поджаться, в долги влезть, сделать оборот!

Не торгаш ты, Ефим Данилыч Подземный, не торгаш! Не быть тебе черпалой, так и сдохнешь на подхвате.

Загоревал Данилыч, наскучило ему его кротовое хозяйство, закрыл склад.

Суп ел со скучной физиономией, вытирал пот рукавом.

Колотисся, колотисся, а Ханаматов – раз – и в дамках! Утешало, что Ханаматов сильно пьющий человек, любые капиталы пропьет, нутро глупое, здоровое. А уж он-то, Данилыч, малым оборотом – а в семью!

Рюмочку в красный день календаря. Только, а более ни-ни. Разве на чужаку.

Трое детей не в счет, списанные дети. Костя – одна надежда! Кончает торговый техникум, скоро приедет. Магазин в Задуваеве освобождается, может, его примет?… Ну про Костю ни слова, чтобы не как Петра рассказывал: «Сынок, спинку не поломай!» Ни слова.

По зернышку дак по зернышку. Мы – Подземные, нам много не надо, мы люди серенькие. Ничего, сереньких видать меньше… Они, серенькие, и того…

Суп бхлаготворно подействовал на Данилыча. Он даже в лес пошел. Свернул с тропы, вытянул ботфорты – вот и пригодились длинные голенища, – поставил на заячьем ходу пяток петель. Всегда в запас возит с собой отожженные петли. Детская стыдная забава; не дай бог, Панфилыч углядит за этим делом.

По зернышку, мать вашу об угол!

Медные, медные деньги делал Ефим Данилыч. Орехи принимать на тяжелых весах, сдавать на легких, пушнину пересдать в соседний район: две-три сотни белок – там цены выше, с северной надбавкой, но это опасно, потому – редко, грибы, ягоды. Усушка, утруска, бой, мышиное яденье…

Собаки пришли следом: Бурхало и Шапка. Гавлет виновато и опасливо маячил за деревьями. Собак Данилыч прогнал, покидал в них легкими сучьями.

Нашел еще следок, приспособил две петельки, одну сверху подвесил, другую сбоку насторожил.

Вернулся. Вот и обновился интерес к жизни. Завтра дождаться, пойти проверить, в одной-то уж точно будет зайчишка.

Самоуничижение Данилыча Подземного – процесс глубоко скрытый, редко проявляется, и только наедине с самим собой.

– Толку-то с тебя! Добры люди мешкам тащут, а ты за щекой принесешь и хвасташь! – попрекнет, бывало, Домна.

– Глупая-а! Кто я тебе? Простой охотник? По лесам за зверями? У меня люди! Я торговый работник, вот и запомни!

На Домну такие доводы действовали, она успокаивалась, стихала.

Эту ночь Панфилыч опять ночевал один на один с неотступными заботами, к которым прибавились теперь еще и мысли о тарашетцах; с Ударом, спавшим в зимовье; с Майком за бревенчатой стеной, слышно переступавшим с ноги на ногу, всхрапывавшим, ворочавшимся в тесном закуте; с мурашиным спиртом на пояснице.

Мурашиный спирт если и вел свою целебную работу, то незаметно, и Панфилыч подумывал, что спирт этот уже состарился, может, перемерз, и силы чудесные его оставили. Чтобы не простудить поясницу – черт его знает, а может, и оказал спирт такое действие, что выходить после него нельзя, – Панфилыч остался с утра в зимовье поджидать Михаила.

К Данилычу не пошел, а сидел в тепле и перебирал, раскладывал по кряжам, цветам и дефектам соболиные шкурки, местами подчищал, сдирая ногтем жир на огузках, подправляя неподсохшие на правилках.

Культурный вид пушнины – первое дело. Цвет соболя не изменишь. Есть чудаки – подкрашивают, но это глупость смешная: какой подфартил, а уж вид – дело рук охотника. Есть такие раззявы, им все равно: комком кинут – принимай! Посадка, чистота мездры, какой-нибудь катышек смолевой в соболином пуху – и шкурка теряет пять процентов!

Ведь куда проще, спиртом смочить и гребешком расчесать. Минута – а сохранил себе трояк.

Вот чем занимался Панфилыч, когда услышал, что посыпались в дровянике полешки, Удар рвался на цепи и давился от злости. Сначала Панфилыч подумал, что Подземный тащит сушить колохватовские лыжи, накинул одеяло на пушнину и вышел глянуть из-за угла – не показывая голову – в щель.

По тропе переходил ручей какой-то незнакомый человек в кожанке – кожа блеснула на солнце, – с двустволкой, с собакой, понуро бежавшей сзади.

Панфилыч метнулся в зимовье, сгреб пушнину в мешок, сунул под свои нары. «Длинное ружье», место которому обычно было в тайге в тайнике, сунул под Михайловы нары: эта винтовка прекрасных свойств – с пулеметным стволом – за Панфилычем нигде не числилась (самодельная), а числился за ним древний карабин, многие годы уже клавший кувыркавшиеся в полете пули плашмя и на шаг мимо на ста метрах.