Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

– Дробовик, говорит, у меня был, солдатский, гаечки вот таки! Гоголя, говорит, сели в четверьк, в четверг, значит, тьмушша! Как дал – мешком накрыл. Ни одна дробинка мимо не пролетела, на кажну утку досталось. Восемь штук! Солдатский-то дробовик – это рассверленные у них винтовки были, оружия ведь не хватало. Гаечки – это кольца, значит, цевье к стволу крепить. Они и считали, чем гаечки толще, тем злее бьет и сносу не будет.

– Он с Ковы, Поливанов-то.

– Налимья печенка. У них ведь с налимом ране-то!

Ох-хо-хошеньки! Смех и грех. Почесть, круглый год вся деревня не работала. Так весь год на печках лежали. Значит, там в устье Ковы, где она в Шунгулеш вбегает, улово громадное. Вот уловом этим и жили. Как лед станет, они зашевелились на печках, зашевелились, пролубя наделали с передыхом и давай корзинами да сетями, чем, то есть, попало, налима таскать из-подо льда. Сети по ем протягивают, нахратят бедного. У каждого свои лунки были, свои подводы, свои снасти. А он со всей области собирается туда на зимовку. Такая тварь ленивая, сплывает туда в улово, и весь тут. Грузят они возы – и пошел в города и в деревни, в городах на деньги мануфактуру, в деревнях на продукты питания. Так и жили, пока налим не кончился.

– Был, был столько лет, а потом и кончился?

– А им дали план, а они его каждый год да вдесятеро перевыполняли. После-то коллективизации когда. Перевыполняли, перевыполняли, чтобы, значит, им на печках лежать, а не работать остальное время, а теперь налима нету, пришлось и землю пахать! И правильно, пьяницы все были, плясуны, песенники. Месяц в году работали. Такая удача была, истинная правда! Налимьи печенки, их и звали так. Пьяницы.

А уж чтоб медведя за уши держать – это глухаришше как пестеришше. Из моих-то двадцати семи, которые и до печки наскакивали, а чтобы по два часа бороться, не знаю. Окромя того, что медведь меня чуть не задавил и руку измусолил, про борьбу не скажу. Я с ним не боролся, он меня просто не доел. Пусть поборются на моих глазах, иначе не поверю. Такие же, как я, обглодки. Не доел да сплюнул, вот и вся недолга. Князь – тот резал, это точно, но таких, как Кирша, мужиков давно не родится. У него окромя того, что сила была медвежья, у него и ловкость была. Я его стариком знал, считай, но быстроты такой у того же медведя не видал. Рябчик сзади вылетит, порх, а он уже стрелил и убил, а я только шею повернул, во как! Говорим мы с тобой, говорим, а медведь-то лежит слушает, наверное?

– Завтра спросим.

– Не говорить нельзя, скучно. Вот Муховей рассказывал. Как-то он сезон отходил с шурьями, с братьями Рукосуевыми, Клава-то ихняя сестра, жена его, с Алешкой да с Сашкой. Вот уж натерпелся. Молчат как пеньки. Он говорил один, говорил, неделю говорил – молчат. Ну, думает, тоже буду молчать. Уперся, неделя проходит, молчат, чай пьют как люди и молчат. Муховей уж едва держится, а молчит тоже. Извелся! Все же заговорили!

– Заговорили все ж таки?

– Все ж таки заговорили. Алешка у Сашки спрашивает: «Ты кашу солил?» – «Солил». – «Ну и я солил, хрен теперь похлебаешь». Вот тебе и весь разговор, на неделю замолчали. Гриша отходился с имя, добыли хорошо, но он больше не ходил в ихнюю артель. Я, говорит, человек порченый, современный, не могу молчать, хоть матерками, а перекинуться надо! Верно, нет ли, а, Миша? Чо, брат, приуныл? Задавим с тобой медведя завтра! Чай станови на стол, за чаем не только ночь – зима пройдет! За разговором-то.

За чаем Панфилыч поднял голову, посмотрел прямо в рот Михаилу и сказал вдруг:

– Не кормивши врага не наживешь.

Михаил жевать перестал и засмеялся.

– Да ты чо, Панфилыч?

– Вот тебе и чо! – Панфилыч сердито отодвинул кружку с чаем и сухарем. – Сколько я Полякову кровушки дал! И-эх! Петро, говорит, купи дом. Денег нету, говорю. Дам. Сколько отрабатывать?

Вот с чего я начал да и построил избенку шесть семьдесят на четыре семьдесят. Наша-то квартира старая развалилась, настоящий дом на елани остался невывезенный. Отец построил и утонул, здрасте вам! Вот до сих пор живу в избеночке, а он себе барствует, Поляков-то! И малому Полякову, и дочери все эти дома я строил.

Михаил давно знает все эти истории: собственно, из них и состоит вся жизнь Панфилыча. Михаил лежит на нарах, тихонько подкручивает транзистор, время от времени вслушивается в рассказ напарника, вставляет одно-два слова согласия, жалко ему нахохлившегося на судьбу старика, толстоватого, небритого, в грязной нижней рубахе и кальсонах, с шерстяными старыми платками на пояснице. А что другое может рассказать Панфилыч? Что-нибудь поромантичнее?

Впрочем, вряд ли ищет сочувствия Панфилыч своими рассказами, жалости он не просит, да и не простит ее никому на свете. Никогда не искал он этого, зубом жил и не поколебался. Но, может, старость тому виной, а перед Михаилом Ельменевым вроде бы и оправдывается, вроде поколебал его Михаил. А и защита была у Панфилыча от воздействия мягкого, но непреклонного Михаила, – молодой ведь парень, тридцать четыре! Еще не поздно, перейдет и он в ухаловскую веру, а не перейдет сам – переведут!

– Ему дома, – снова выдыхает Панфилыч, – себе избенку! А? Я сейчас могу себе двухэтажный построить, а нет. Не надо! Все и так знают, кто такой Ухалов!

Самое древнее зимовье – пещера.

В Шунгулешских тайгах есть одна такая пещера, в ней на стенках рисунки из палеолита – сцены охоты. Олени бегут, люди их загоном гонят, луки натягивают. В точности звери нарисованы!

Князеву пещера понравилась. Он трубу вывел, двери навесил и жил сезона два-три. Тепло, хорошо, только окно неудобно, на двери вырубил. Забавлялся, можно сказать, мужик.

Потом Макандин там охотился. Приезжали научники, срисовали, сфотографировали. Бревнышки подмокали, подмокали да и погнили. Макандин, он уже путешественник, то там поохотится, то на новом месте, и оттуда ушел. Так и потерялась пещерка.

Самая древняя изба – завал лесной. Где-нибудь на склоне упала сосна, накрест другая, потом сверху ветровалом еще несколько навалилось, и под ними образовалась берлога. Древний охотник и спасался в таких завалах, постлал сверху лапнику, ивовыми прутьями обвязал, лыками, корья настелил да и сидел-посиживал. Тепло, сухо, тихо!

Потом древний охотник стал землянки делать и норно жить. Быстрый способ, рационализированный. Брал он, наверное, сук лиственничный смолевый, острый, да и рыл им землю. На яму наваливал крышу, натаскивал в землянку травы, вил гнездо.

Ну, это древнее время, пещерные люди, а ведь сейчас у иного лентяя зимовье – полуземлянка, три венца сруб и плоская крыша! Для кого, спрашивается, такая берлога? Для себя! И мучается, сердечный, лазит в дыму на карачках – зверь зверем из древности.