Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

Михаил не хотел пить, да пришлось – горели жадные Кешкины глаза.

Спать Кешку Михаил положил на свои нары к стенке, а сам пошел с собаками посидеть, на волю.

От водки разбередило сердце, век бы ее не пить. Как умерла жена, Михаил каждый раз, выпивая, будто слышал голос Паны, осуждающий:

– Обещал ведь, Миша?

– Не буду, Пана, да я и не хочу. Видишь, надо…

– Надо, а ты не пей. Скажи, живот болит, желудок, скажи.

Эх, Пана, Пана!…

Дочь все утро напевала одну и ту же неотвязную песню в два-три непонятных слова, вертелась, причесывалась перед зеркалом – горя ей мало. Перед квартирантом, бесстыжая, не стесняется, в комбинации маячит.

– Что ты поешь-то? – спросила Алевтина Сысоевна. – Что поешь?

– Про любовь, – огрызнулась дочь, налегая на комод животом и большой грудью. – Тебе не все ли равно?

– Плакать надо, напела!

– Молоко скиснет.

– Наглая-я, от наглая! Ишо матери да в глаза! Надсмехаешься? Думашь, хорошо делашь?

– Что ты с утра заводишься?

– А то! Уж видно, какая любовь – такие и песни, – прошептала Алевтина Сысоевна и нагнулась над колыбелью.

Ангельски легко вздохнула внучка во сне, почмокала соской.

За окном собирался затяжной осенний дождь. Холодно за окном. Стекла отпотели, давно уже не крашенные рамы отволгли, разбухли.

А хоть бы и снег, подумала Алевтина Сысоевна, жалко только, что пеленки теперь нельзя сушить на дворе, духу в них сладкого, вольного не будет. К зиме- то все готово, кабанчик тяжелый стал, как конь: ногу копытом отдавил – неделя уже, синяк не сходит. Картошка сухая, добрая заготовлена, в подполе лежит, лук в кладовке косами плетенный, капуста своя, правда, не удалась, купить договорилась – вот привезут в овощехранилище.

С питанием все было хорошо: кадушка огурцов, грибков два лагушка, было на зиму и варенье смородинное, и брусника с сахаром… Но не было Алевтине Сысоевне Цаплиной в жизни счастья.

– В магазин, что ли, пойду? – сказала Алевтина Сысоевна. – Тебя ведь не допросисся.

– Вот и сходила бы, – ответила дочь, глядя на мать через зеркало.

Подмышки у дочери выбриты, плечи втемных кружевах сытые, круглые. Противно и стыдно было глядеть, такая она стала широкая, грудастая, задастая.

– Кобылу-то вырастила, прости мене, господи! – вздохнула Алевтина Сысоевна.

Хотелось ей бросить сумку да в сапогах прямо побежать по половичку к комоду, отматерить, оттаскать дочку за волосы, свалить, отпинать и вытащить на двор за порог: смотрите, люди добрые, смотрите на позорницу-то!

А дочка сделала удивленные глаза и повернулась в невинном виде, натирая нос ваткой с кремом:

– Вот дак так, мама! – И засмеялась наглым смехом.

Шла Алевтина Сысоевна в магазин, обходя лужи, шоркая кирзой сумки по кирзовым сапогам, шевеля губами про себя, забывая отвечать встречным.

На лужах замелькали капельки, как иголка в швейной машине.

Алевтина Сысоевна оглянулась вверх, в небо. Шел уже дождичек, начинался. Она пониже надвинула платок, застегнула верхнюю пуговицу пальто.

Дождь не мешал ей думать, а думала она об одном и том же: как бы такое написать письмо, чтобы этот кобель или деньги стал присылать и ребенка признал, или женился бы на Фроське. Нельзя попускаться, пропадет девка. Наладил – пусть отвечает. Имя одна забота – обротал, и ваших нет. А саночки кто возить будет? Мать-старуху другорядь в телегу? Спасибо, детки дорогие, отвезла я свой воз. Мои оглобельки потяжельше ваших были. Теперя уж сами. Но-ка? Эва! То-то и оно-то! Жись прожить – кишка-то выпадет!

– Здорово те, соседушка! – Евдокия Перевощикова стала на пути, как подвода груженая, не обойдешь, не объедешь.

– Здорово, здорово.

– В магазин побежала?

– В магазин.

– А я оттеда, нету ничего.

– Мне и не надо. Хлебца да мыла.

– Дочь-то как, устраиватца?

– А! – рукой махнула Алевтина Сысоевна и пошла дальше, обойдя по луже Евдокию.

«Вам бы чужому горю смеяться, – подумала она, влезая на высокое крыльцо магазина, оглядываясь на соседку, маячившую вдоль по улице. – Нету ничего, а сама полные сумки ташшит! Вот уж змея воистину!».

Летом, после десятого класса, поехала Фрося в город поступать в финансово-экономический техникум, на бухгалтера, поступила, а весной уже вернулась и летом родила.

«В люди вышла! – плакала Алевтина Сысоевна на сундуке. – Чтоб ты пропала, окаянная, гуляш-ша-я!»

Год прошел всего, а какая уезжала девчоночка? В клуб и то по разрешению ходила, у ворот ни с кем не стояла, все на нее заглядывались, веселая была, как птичка, чистенькая, мытая, косы заплетенные. Вернулась – экая бабища! Реветь, конечно, ревела, но прощенья не просила, вредина, у матери за позор, за стыдобу на седые материны волосы. Стала письма писать в Читу, все почтальоншу встречала, да, видно, голубок-то попался с кривыми коготками, ни привета из Читы, ни ответа.

До слез ясно вспоминается Алевтине Сысоевне доченька, не эта, с жирными плечами, бритыми подмышками, не эта чужая женщина с чужим запахом, за которую больно и стыдно перед людями, а та Фросюшка, дочушка разъединственная, которая и весь свет в окошке была. Давно ли в бане с соседками мылись? Они, старые бабы, кряхтели, как мужики, парились, а Фросюшка сидела на корточках внизу, ужасалась, уговаривала: «Слазий, мам! Слазий, и все!» Боялась, милая, что у матери сердце не выдержит. Наливаться токо начала, грудки встали. Соседки те и сглазили, завидущие глаза.

Ох-хо-хо, горе горькое! Крепенькая какая была, живая, шустрая, училась хорошо, все понимала, схватывала на лету, смешливая.

«С гуся вода, с Фросюшки вся худоба-а!» – окатывает ее, бывало, Алевтина Сысоевна из шайки холодной бочечной водой, визжит, вьется девчонка, как берестка на огне: длинненькая, кругленькая, глазки ясненькие, воду смаргиват.

Чисто держала дочку Алевтина Сысоевна, холила, к работе не принуждала, все сама, сама. Королеву, што ли, ростила! Деньги на приданое копить начала, когда Фросюшка в третий класс перешла, а денежки те, ох какие дорогие денежки были, теперешний рубль слезы не стоит, нет, а прежний двумя обольешь, пока собьешь, сколотишь.

Мечтала, вот устроит судьбу с хорошим человеком, чтобы внуки, чтобы жили миром, счастливо, как самой Алевтине Сысоевне не удалось, – полегли мужики на телеги и уехали, пьяные-горькие, на войну. Проплакала Алевтина Сысоевна до ночи на повороте дороги, под елками. На комарах распухла, по деревне обратно вели ее, под руки держали, падала. Ополоумела, можно сказать. Так полоумная всю войну и прожила, ничего не видела, не слышала, сначала свекровь, потом свекра похоронила, сама состарела, изболела, засохла.