Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

Панфилыч тяжело охнул и грузно сел на пол между нарами и столом.

Он долго сидел там. Потом из темноты поднялась правая рука, ухватилась за угол стола, левая оперлась на нары, правая отпустила стол и закрыла поднявшееся над столом на солярный свет лампы окровавленное лицо, в эту руку Панфилыч быстро проговорил то, что непонятно бубнил под столом:

– За-ради Паны, хватит! За-ради Паны, Миша!

Неожиданные слова эти как холодной водой окатили Михаила; судорога, охватившая все тело, обмякла, отпустила, кулаки разжались, он заскрипел зубами и завалился на свои нары лицом к стене.

Ночью Панфилыч ходил на улицу, прикладывал к опухшему лицу снег. Зимовье простыло, он хотел подтопить печку, а присел на корточки, и голова у него закружилась, и он опустился на пол.

Михаил просыпался и наблюдал за напарником. Под утро Михаил сам встал и растопил печку и посидел над ней с папиросой. Панфилыч, по всей видимости, спал, но вдруг сказал неожиданно:

– Уж ты меня доли не лишай. Не доли меня, Миша. Было между нами, а пенсию мне все же надо получить.

– Кто вашу пенсию трогает, хоть все на себя напишите. Мне не жалко. Пенсию государство всем дает: и который человек, и который двуличный. Я-то доносить не пойду, а вот другие – не знаю. На собраниях выступали – судить воров, которые на черный рынок пушнину продают, а сами?! Всех обманывали, просто всех! Государство обманывали, напарников обманывали!

– Кто другие-то, Миша? – слабым голосом спросил Панфилыч. – Митрий все же брательник. Кто еще-то?

– Кто-о! От кого-то же я узнал, как вы думаете? Уважал я Петра Панфилыча! Не слушал, что мне добры люди говорили, отмахивался. Не мне вас учить, а нету ума. Нету. Соболя ваши дерьмом пахнут. Я-то, глупый, прихожу с пушниной каждый раз, но, думаю, пускай старый обрадуется, и мне весело, удачу несу! А он-то все смурной да пасмурной, нахохленный! Это что же вам эти соболя стоили? Ни днем солнышка, ни ночью покоя, темнота норная, глядеть все, подглядывать, каждое слово двуличное! Эх, не от ума это, не от ума! Век же свободы не видать! То-то все у вас, как послушаешь, всю жизнь другие люди плохие, только вы хороший! А сами петлю и затянули.

– Не всегда я такой был, Миша. Люди научили.

– Соболей в дерьмо прятать? Научили, нечего сказать! Разве же это люди? Махнов да Поляков! Разве это люди? Князев, говорили, одел, обул, у него не учились? Не-ет, не верю! Это, значит, вы меня научите? Если возьму себе, значит, напарника, то как вы начну его на сахаре обманывать, начну от него долю сокрывать? Задавлюсь на осине, как Июда! Ни в жизнь!

– Погоди, деньги полюбишь. Вон, за Митрием же побежал, другие года не бегал.

– Не из-за денег я побежал, – спокойно ответил Михаил и даже улыбнулся непонятливому напарнику, говорил он сейчас как бы между прочим, все уже перегорело, было в прошлом как будто бы. Он опять точно осознал смысл своего поведения, о котором забывал время от времени со злости. – Не из-за денег! Сделаем проверку совести – берите их себе. Хватит вас на это? Молчит! Я бы из-за этих вонючих соболей два бы шага не сделал!

– Сделал бы, однако!

– Не сделал бы!

– Как не сделал, побежал ведь, догнал! Крови из меня добыл!

– Ничего вы не понимаете, Панфилыч.

– Чо я не понимаю, жизнь прожил.

– Принцип!

– Принципы разные, какой такой?

– Такой. – Печка была алая, Михаил с некоторым удовольствием плюнул на раскаленную жесть. – Очень обыкновенный! Я вот их в печку затолкаю сейчас!

Зимовье наполнилось жаром до самого низу, до самых холодных углов в нижних венцах. Михаил подбросил еще полешков и полез на нары.

Напарники долго молчали. Михаил уже успокоенно засыпал, когда Панфилыч сказал, в полной уверенности, что напарник слушает и все еще на взводе разговора:

– Принцип я тоже понимаю, да удержаться не могу. Помнишь, я Пане пятьсот рублей давал?

– Давали.

– Марковне обещал, что назад брать не буду. Без отдачи. Она радая была дать денег в вашу семью.

– А ведь взяли.

– Спокою не было, и взял.

– Марковна – душа человек.

– Узнала, что я деньги взял от вас, колесом по избе ходила. Страмила меня: мол, с сына бы ты взял деньги назад, с Павлика, значит, с нашего, если бы живой был? Сверстники же вы. Побил я ее. Себя не переделаешь; можно сказать, болел тогда, месяц черный был. Спокою не было. Потому и взял. С принципом не всякий проживет.

– Ну, вот хочу спросить: а на войне? Ведь воевали же вы, ордена даром не дают. Там тоже принцип, смерть же рядом!

– Другое все дело. Само собой как-то. Вспомнишь – и сам не поймешь. Одиннадцать раз в атаку ходил. Как под расстрел. Товарищей на глазах убивало. Две реки форсировал под огнем. Не помню, Миша, геройства. Может, и геройство такое. Приказано – значит, иди. Ну, и идешь, норовишь, значит, добежать, чтобы тебя не убило. Не убило тебя – значит, ты и выполнил приказ, огонь ведешь.

– Ну, не сбоку же наступали, с товарищами, выручать, наверное, приходилось?

– Почему сбоку, нет. Там за спину не спрячешься. Нет.

– Ну, вот под огнем товарища выручать, – настаивал Михаил, – приходилось?

– Выручить я его не выручил, а на спине тащил. Ему подвздохи все перебило. Петро, говорит, Петро, мол! Я и потащил его назад, к нашим лодкам. Шамшурин фамилия была. Наш был солдат, пулеметчик. Темно. Я покричал, покричал, еще двое набежало, втроем понесли. У нас на плацдарме-то ничего, под берегом, под высотой, через головы летит все. А на реке столпотворение. Лодки все разбитые, понтоны, народ весь побитый лежит. И Шамшурин наш уже не дышит, спекся бедняга. Зря я его выносил, весь кровью промок. Побежали мы обратно – они к себе, я к себе. Нашел свой порядок, а тут нам жратву подтащили. Ну, я говорю, ребяты, где наша поддержка, всю переправу разбили позади нас. Утром и нас кончат, огонь перенесут. Отрезанные мы, умирать будем. Посидели мы так, поговорили, да и кемарим, утра ждем. Ну, думаю, собираться надо, умирать буду завтра.

– Ну, и собрались умирать?

– Собрался, чего же делать, куда денесся. Ясно помню.

– Ну и что?

– Ничего. Утром наши столько огня дали, что мы пошли вперед как по кладбищу. Так и получилось, что передовые все как огурчики, а вторая линия полегла. Не спрячешься за спиной. Как ни хитри. Судьба там. Выполняй приказ – вот и вся твоя задача. Был и страх, а уж забыл.

– Эх, после такой войны пришли и так живете! Панфилыч?

– А пришел я и вижу – каждый к себе тянет. Павлик умер без меня. Вот тогда-то я спокою и лишился.

– Тыщи на книжке, все мало!

Панфилыч опомнился и замолк.

– Мало денег-то напрятали? – снова спросил Михаил, злобы у него уже совсем не было, даже чувство вины грызло. Старика ударил, солдата. – Мало? Воровать-то пустились на старости лет?

Панфилыч молчал. Михаил снова стал засыпать, когда Панфилыч ответил на вопрос, подумав, видно, первый раз над словами молодого напарника: