Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

В школе отношения у него не складывались, с директором он конфликтовал, остальные же учителя его не поддерживали, хоть и тоже по-своему конфликтовали, школьников он не различал, а любимое его выражение в те времена «серая бездарь» то и дело срывалось с языка. Ему платили тем же, осаждали на педсоветах, громили его учебные планы, даже выносили ему на вид.

Между тем учительница, историк, забеременела и, ни слова упрека не кинув Четвергову, не дожидаясь, пока всепроникающие школьники напишут на доске: «ЕЛЕНА ПЛЮС ЧЕТВЕРГ РАВНЯЕТСЯ ЛЮБОВЬ», исчезла. То есть уехала, уволившись, из Марева в Нижнеталдинск, откуда была родом, к родителям.

Была в Маревской школе и преподавательница изящной словесности, Анна Сергеевна, пожилая, давно овдовевшая экзальтированная женщина, зачитывающаяся биографиями актеров и писателей, говорившая о премьерах столичных театров так, будто сама на них побывала, изучавшая со своими классами живопись и архитектуру по репродукциям (это собор Парижской богоматери, это станция метро «Площадь революции», ряд бронзовых фигур аллегорически передают, и так далее). Маревские школьники с замиранием сердца слушали описание станций метро, Кремля, высотных домов, Казанского собора, Третьяковской галереи, Эрмитажа. Слушали школьники лекции о «Могучей кучке», о передвижниках, несколько лекций подряд об импрессионистах, «являвшихся отрицанием застывшего догматизма Салона»…

Анну Сергеевну Четвергов недолюбливал, не любил в ней то, чему не так давно сам отдал богатую дань: студенческие ухватки, не вязавшиеся с деревенским бытом, некоторую браваду, интеллигентский «привкус народничества», хотя более всего не любил он в ней то, что со всеми смешными и слабыми сторонами Анна Сергеевна была излишне чутким человеком и, не совсем правильно понимая коллегу, старалась как-то помочь встать ему на ровные ноги, то есть, другими словами, вроде бы хотела поднимать его до себя, до своего миропонимания…

Эдуард Четвергов не то что не мог встать на ноги, он именно не хотел вставать на ноги в Маревской средней школе, он ноги поджимал, чтобы улететь куда-нибудь в тартарары, чтобы – хуже всего! – не оказаться преуспевающей посредственностью. Где было Анне Сергеевне понять демонизм таких стремлений! Все или ничего!

И тем не менее именно серенькая Анна Сергеевна, сама того не подозревая, поставила угловую точку в падении и развитии Эдуарда Иннокентиевича Четвергова. Бог из машины не погнушался такой скромной оболочки. Она подошла к нему в учительской со сверкающими глазами террористки и сказала, отчетливо выговаривая слова:

– Вы не Печорин! Не воображайте себя «лишним человеком»! Вы не имеете права презирать! Вы ленивый подлец, и больше ничего! – С этими словами пожилая женщина приподнялась на носках своих чищенных кремом туфелек (туфельки хранились в письменном столе, на работу она приходила, как и все, в резиновых сапогах) и дала своему коллеге легкую театральную пощечину. Стараясь дотянуться до лица, она попала в ухо.

Ухо звенело. В учительской воцарилось гробовое, как считают в таких случаях, молчание.

(- Моне, Мане, Сезанн, Матисс, Ренуар, а дети, наслушавшись, выйдут из школы и побегут по морозу мимо наших сибирских заплотов и амбаров, мимо кривых изб, мимо цементной скульптуры, неизвестно почему названной «Урожайной», мимо бездушных плакатов с каменными лицами условных героев пятилеток?!

– Но пусть знают, что есть Эрмитаж, Пушкинский музей, беломраморные Венеры и Аполлоны, Большой театр!

– А вы не думаете, что они отвернутся с отвращением от своей деревни?

– Не думаю! Да и на каком основании вы хотите закрепостить и ограничить знание, культуру? Как вы смеете? Самую главную двигательную силу прогресса! Похоронить великие, может быть, таланты этих мальчиков и девочек! Я, допустим, допустим, глупая женщина, но, и не будучи большим знатоком искусства, я делаю полезное уже тем, что служу указателем! Вы же, ретроград, душитель, кроме своих личных разочарований, самокопаний и обид ничего не хотите знать! Пусть все катится само собой.

– Ну что я-то задушил? Что я остановил?

– Ретроград, ретроград, душитель, вот!

– Ну, поговори на таком уровне!)

Эдуард Иннокентиевич, тоже довольно театрально, сдержался и сказал с холодной усмешкой (Анна Сергеевна, конечно, уже рыдала, развалив груду тетрадей с сочинениями на столе, влетел кто-то из малышей, его мигом выкинули в коридор и двери закрыли на крючок):

– Александр Македонский – герой, но зачем же стулья ломать?

– Он подлец, я вам совершенно точно говорю, я в нем разочаровалась окончательно. Бедная Леночка! Поверить такому мелкотравчатому скептику, такой тряпке! Нет мужества!

Таким вот театрально-романно-старозаветным способом был извещен ничего не подозревавший Четвергов о предстоящем появлении на свет своей первой дочери (сейчас у него их две).

Он успокоил бедную экзальтированную старуху, убедил ее в том, что он действительно ничего не знал сном и духом; в полубреду она опять понесла чепуху о «высоком звании народного учителя»; вежливо простился с коллегами, договорился возле чайной с шофером грузовика и ночью шарахнул в Нижнеталдинск за двести километров делать предложение молоденькой учительнице истории Елене Карповне Шеленковой.

Девочка требовала ухода, нужны были бабушки-дедушки, да и освободилось место в Нижнеталдинском интернате. Все произошло само собой, жизнь втянула его, как втягивает порой и самое ленивое бревно молевой сплав, не вода, так соседние бревна с переката столкнут. Не откажешься, если теща – у нее ревматизм рук – попросит разлить свиньям болтушку, да, впрочем, такие мелочи как-то сами собой потеряли негативный смысл и презренное значение.

В Нижнеталдинском интернате Четвергов получил заброшенный восьмой класс. В этой школе все было до смешного похожим на Маревскую, то есть до смешного, была даже своя Анна Сергеевна, то есть, конечно, не Анна Сергеевна, а Серафима Ильинична, тоже одинокая, но помоложе, учительница, тоже поклонница всех муз, но больше налегавшая не на импрессионизм, а на античность и Возрождение, тоже собиравшая репродукции, книги о кино и театре, о живописи, только в ее деятельности большую роль играла направляющая и ограничивающая сила директора школы Ивана Михайловича Кишкина, старого солдата, человека твердого до ограниченности и самозабвения.

Но изменился Эдуард Иннокентиевич, и в этом был весь секрет.

Он и не переродился, не перевоспитался, даже и не воспитался вовсе, а просто оказался под другим углом к жизни, к семье и ученикам. Они почему-то сразу привязались к нему, дали ему кличку «Неделя», даже «Наш Неделя», доверяли ему больше, чем обычно доверяют учителям восьмиклассники, он ходил с ними в походы, отстаивал перед непреклонным директором их интересы, и так постепенно сдвинулся с мели, силы действовали под другим углом, и включился в жизнь на полный ход, иногда, впрочем, посмеиваясь над собой, над простотой отгадки, по причине перестраховки.