Александр Листовский - Калёные тропы

— У вас, Василий Прокопыч, видать, с того разу и нос покраснел? — ехидно заметил Козьмич.

— Он у меня отроду красный, — спокойно заметил трубач. — Только вот под старость вроде начал синеть.

— А что это «лейб» обозначает? — спросил Митька.

— А пес его знает! Лейб — и все тут.

— Ты у лекпома спроси, он ученый, — шепнул Митьке лежавший рядом молоденький красноармеец Григорьев, тот самый, что вспоминал про цыплят.

Но Митька воздержался. С некоторых пор он стал относиться критически к учености «доктора», так как сам сильно понаторел за последнее время.

— Товарищ доктор, вы не скажете, какое это такое слово «лейб»? — спросил Григорьев.

— Лейб — значит лев, — не сморгнув, ответил лекпом. — Ну, здоровый такой человек. Знаешь, в гвардии какие люди служили? С одного двух таких, как ты, можно сделать.

— Товарищ Климов, чтой-то вы за кирасиров поминали? Это такой полк, что ли, был? — поинтересовался Григорьев.

— А как же!

— А форма какая?

— Весь медный: грудь, спина. А на голове каска. Так все и сверкает. Ну вроде, как бы сказать, живой самовар. Только с усами.

— Здоровый был народ, — подхватил Харламов. — Я ведь тоже в гвардии служил. Знаю.

— Ну? — удивился Климов. — Стало, мы с тобой земляки? Ты какого полка?

— Лейб-казачьего.

— Товарищ Харламов, а много этой гвардии было? — спросил Григорьев.

— Много. Корпус кавалерии и два корпуса пехоты.

— Значит, и пехота была?

— Была. В Петрограде стояла.

— А ну, расскажите, — попросил Григорьев.

— Нехай Василий Прокопыч рассказывает, — сказал Харламов. — Он служил поболей меня.

— Что ж, можно и рассказать, — охотно согласился трубач. — Только ты, сынок, сверни-ка мне закурить.

Вблизи послышались шаги. Все оглянулись. К костру шел Миша Казачок. Он подошел и присел на корточки рядом с лекпомом. В карманах его что-то лязгнуло. Кузьмич поспешно отодвинулся в сторону.

— Слушай, Миша! — сказал он взволнованным голосом. — Ты все же поосторожней. А то и сам взорвешься и людей покалечишь.

Миша Казачок с тихой грустью в добрых глазах молча взглянул на него, поднялся и, отойдя в сторону, прилег под кустом.

— Что-то с Мишей? — спросил боец в черной кубанке. — Вроде грустный какой.

— Не тронь его, — строго сказал Митька. — Коня у него подвалили… Два года ездил… Видишь, страдает, не в себе человек.

— Ну, братцы, слушайте, — начал Климов, сделав подряд несколько жадных затяжек. — Начинаю за гвардию разговор. Было это, можно сказать, самое отборное войско. Да… Вот гляди, какой Харламов здоровый, — сказал он Григорьеву, — а его бы в гвардейской пехоте в первую роту не взяли. Нет. Там были такие, что смотреть страшно. Не то слон, не то человек. Бывало в германскую в атаку пойдут — немцев через плечо штыком, как котят, кидают. У них, у немцев, тоже были отборные войска. Баварская гвардия называлась. Ну, в ту пору, конечно, было много измены. Только бывало нас, то-есть гвардию, на новый участок перебросят, а они, баварцы, уже кричат из окопов: «Эй, русс! А мы уже тут!»

— А много было ваших полков? — спросил Митька.

— Разные были полки. По всей России отбирали, чтобы солдаты были и по масти похожие, и по росту, и по личности. Да…

— А ни к чему все это, — заметил Харламов.

— Эка! — усомнился Митька. — Разве можно набрать целый полк одинаковых людей!

— А что ты думаешь! Ого! — Климов качнул головой. — У меня свояк в Семеновском полку служил. Так у них все солдаты были один к одному: волос светлый, нос с горбинкой… Егеря — те черные, как цыганы, нос редькой… Вру? А вот его спроси, коли я вру! — кивнул трубач на Харламова.

— Он верно говорит, — сказал Харламов.

— Теперича гренадеры, — продолжал Климов. — Екатеринский полк назывались. Ну, те все смугленькие такие, пригожие с виду. Да… Павловцы — так те все курносы. Да вот случай был…

— Начдив едет! — сказал боец в черной кубанке.

Все встрепенулись. Сачков встал, подправил ремень.

— Почему не спите, товарищи? — спросил Морозов, останавливая лошадь подле костра и оглядывая бойцов.

— Да вот сказки сказываем, товарищ начдив, — сказал Климов, поднимаясь и веселыми глазами глядя на начдива.

— Завтра в бой. Надо сил набираться, — проговорил Морозов, ласково глядя на бойцов. — Климов, как до вашего штаба полка проехать? — спросил он трубача.

— А вот этой ложбинкой езжайте, никуда не сворачивайте, — показал Климов. — Может, вас проводить?

— Не надо, я сам. Ну, ребята, смотрите: как буду ехать обратно, чтобы все спали. А не то рассержусь.

Морозов кивнул бойцам и поехал вперед по лощине.

— И до чего душевный человек! — сказал Климов, глядя ему вслед.

— Давай, давай, Василий Прокопыч, досказывай, а то и верно спать время, — заметил Харламов.

— Ну, ладно, — сказал Климов, присаживаясь. — Да, братцы, а на чем я остановился?

— За Павловский полк начал рассказывать. Стал быть, случай там был.

— Ах, да! — вспомнил Климов. — Ну вот, приезжает в этот полк мать одного из солдат, сынка проведать. А взводный такой шутник был: «Как, — говорит, — мамаша, сынка твоего звать?» — «Григорий». Ладно. Построил он взвод и спрашивает: «Ну, который твой сынок, покажи». Ходит она перед фронтом, смотрит. А солдаты-то все, как родные братья: рыжи, курносы, конопаты, глаза светлые и росту одного. Подступится она к одному, к другому — будто ее Гришка, а будто и нет. Ну, тут взводному, видать, жаль стало ее, и он подал команду. Выходит со строя солдат — сын ее, значит.

— Здорово, если не врешь, — сказал боец в черной кубанке.

— Истинный бог!

— Правильно говоришь, — помолчав, начал Харламов. — Сколько народных денег расходовали на эту петрушку. А как пошли с немцем воевать, так ни пушек, ни снарядов, ни винтовок в достатке не оказалось. Сколько за это зря полегло нашего брата…

— Ну, Василий Прокопыч, если уж ты так все здорово знаешь, скажи, за какую такую провинность с кавалергардского полка царские вензеля с погон сняли? — спросил до сих пор молчавший Сачков.

— И за это скажу. Было это, братцы мои, в пятом году, в революцию, — заговорил Климов, беря предупредительно поданную ему папироску. — Сидит это, как бы сказать, царь Николай во дворце и чай пьет.

— Эка загнули! — захохотал басом Кузьмич. — Да разве царь чай будет пить!

— А что же по-вашему?

— Ну, кофий, какаву.

— Мне, конечно, правду сказать, во дворце бывать не приходилось, — возразил Климов, пожимая плечами. — Мимо, верно, не раз хаживал. Да… Ну ладно. Выдул он один чайник, фельдмаршал ему другой несет, а сам докладывает: «Ваше, мол, инператорское, в городе беспорядки, народ бунтуется». Ну, берет царь телефон и говорит в эту… в трубку: «Алё! Это кавалергардский полк? А ну, подать мне живой ногой командира». Ладно. Приходит к телефону полковой командир, а царь ему: «Рабочие бунтують! Приказываю выступить на усмирение». А командир ему в ответ: «На защиту отечества от немца, турки или там кого другого — сполню долг присяги, выступлю немедля, а против народа не могу, душа, мол, не позволяет. На это, мол, полиция есть». Николай-то осерчал, ногами затопал, было разбил телефон. «Это ваше последнее слово?» — спрашивает. «Последнее». — «Ну, как хочете, но в таком разе я с вашего полка вензеля снимаю, а вас самого в крепость на отсидку и без права передач». Вот, братцы, как…