Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Хочу знать, почему эту версию должны поддерживать вы? И я? — с раздражением спросил Цагеридзе.

— Одну минуту! Неужели, Николай Григорьевич, вы еще не разгадали деспотичности характера моей бывшей жены? И не понимаете, что старушка должна была подчиниться! Ведь в любой же момент Мария Сергеевна могла опять перебраться на новое место, бросив ее здесь, на рейде. Уехать так же легко, как уехала она сейчас в отпуск. Вы спрашиваете: а почему же я, отыскав наконец свою мать, хочу пока оставить все, как было? Вопрос резонный. Но что же мне делать, если сейчас же, немедленно, я не могу увезти отсюда маму! Вы понимаете, мне буквально негде ее поместить, не с кем оставить в Москве. По возвращении домой, возможно на следующий же день, я улечу в Индию. Минимум на год. Какова в течение этого года будет жизнь моей мамы при Марии Сергеевне, если будет разрушено то, что вокруг себя создала эта женщина? Каково будет и самой Марии Сергеевне, о которой вы как будто довольно-таки нежно заботитесь? Чего я от вас прошу — возможно, не гуманность в высоком смысле слова. Это компромисс. Но все же пока это самое лучшее. Мама согласна, я ее убедил. Вы поступите, как пожелаете, вам я ничего не навязываю. И если вы не согласитесь со мной, поверьте, и я, и даже мама моя пострадаем меньше, чем сама Мария Сергеевна.

Цагеридзе сидел, стиснув ладонями голову. Все внутри него опять бушевало.

Да, да, все, что говорит Баженов, возможно, и правдиво и искренне. А жестоко и цинично потому, что предстает во всей своей оголенности, противоречит, мелко и гадко противоречит всем его, Цагеридзе, представлениям и о гуманизме, и о честности.

Но отвергнуть просьбу этого человека — значит действительно поступить и вопреки желаниям Марии. Это неоспоримо.

Цагеридзе вскочил и забегал по комнате.

— Хорошо, — сказал он, останавливаясь. — До возвращения Марии на рейд я согласен. Но не потому, что вижу в этом какой-то «гуманизм». Согласен потому, что без Марии в этом я ничего не понимаю. Пусть остается до ее приезда все, как было!

— Вы очень правильно решили, Николай Григорьевич. А что касается моей фамилии, есть, кажется, такая категория в родственнической структуре двоюродные племянники. Повторяю: с мамой я уже условился. Она знает, что я нашел ее и что увезти отсюда немедленно не имею возможности. Зачем ей осложнять свои и без того нелегкие отношения с Марией Сергеевной? Жизнь дьявольски трудная штука, Николай Григорьевич! В особенности когда складывается и распадается семья, а в результате этого остаются мучительные и неразрешимые проблемы. Вы не были еще женаты? Ну что ж, тогда желаю вам лучшего, чем было у меня, счастья. — Он соединил вместе ладони, а потом, разведя их, звонко ударил себя по коленям. — Итак, мне кажется, в том, что касалось лично нас, точки над «и» теперь всюду поставлены. Пора перейти к действительно серьезным делам, к тому, что и вас и меня больше всего волнует, — к вопросу о замороженном в запани лесе…

Цагеридзе, не слушая, снова закружился по кабинету. Он чувствовал: а все же этот человек причинил какое-то зло Марии, большое зло, и не так просто все, что этот человек сейчас рассказывает…

— Нет! Нет! Мне все-таки осталось непонятным: зачем нужно было Марии молчать? Не сошлись супруги характерами — не стыдно! Муж оказался мерзавцем — не стыдно! Сама оказалась мерзавкой — стыдно! Но это скрывать бесполезно. Все равно поймут, разгадают другие. В наше время, как говорите вы сами, разводы мало предосудительны. Семейные разлады легко примиряют в народных судах, на профсоюзных собраниях. Семья в наше время не тайна, семья у всех на виду. Вы не сказали мне всего. Что могло быть у вас хуже простого несовпадения характеров? Говорите!..

Теперь вскочил и Баженов.

— О-о! Вон вы какой поворот все время придаете нашему разговору! Из него, слава богу, следует все же, что вы меня не считаете хоть мерзавцем. Спасибо и на этом! А что касается Марии Сергеевны… что касается мной недосказанного… Простите, Николай Григорьевич, я не базарная торговка, чтобы раззванивать интимные вещи о женщинах. Даже о своей бывшей жене и даже ее будущему мужу! Поговорите с ней сами.

— Мерзавец! — теряя всякое чувство меры, закричал Цагеридзе и схватил Баженова за лацканы пиджака.

Ударом в грудь тот оттолкнул Цагеридзе.

— Будьте мужчиной, — сказал он, сверля Цагеридзе сквозь толстые стекла очков своими крупными, в горошину, зрачками. — Семейные дела — теперь уже я повторяю ваши слова — превосходно решаются на профсоюзных собраниях. А вы лезете в мещанскую драку.

Было неприятно после этого стучаться и просить Лиду отомкнуть дверь. Она же слышала, если не дословно весь разговор, то во всяком случае их возбужденные голоса, крики. Было неприятно ожидать в трудной и долгой паузе, пока подъедет к конторе Павлик. Было неприятно сидеть потом в кошеве и ехать на место работ рядом с человеком, к которому нет, не осталось ни малейшего уважения.

Цагеридзе молчал. Говорил Баженов как ни в чем не бывало.

— Я очень внимательно ознакомился с вашей докладной и со всеми инженерными расчетами. Обязан вам сказать, Николай Григорьевич, что вообще-то сама ваша идея, как таковая, далеко не оригинальна. Подобные способы зимнего отстоя леса в принципе применяются давно. И если бы, скажем, шла речь об авторском праве на рационализаторское предложение, даже не заглядывая к вам на рейд, я дал бы отрицательное заключение: товарищ Цагеридзе выдумал… порох. Но Анкудинов звонил в ЦНИИ, рассказывал моему начальству: «Расположение запани относительно главного русла Читаута практически таково, что вся масса льда в момент вскрытия реки станет давить именно на левый берег. Должна быть устроена колоссальной прочности преграда, чтобы этому помешать». Когда мне передали это, меня это дьявольски заинтересовало. Это как раз тема моей новой научной работы. И я буду рад передать вам свой некоторый опыт.

Дорога пошла круто под гору. Читаут открылся враз, широкий и серебристый, мерцающий разноцветными мелкими искорками. Впереди морозно дымилась Громотуха. Конь приседал на задние ноги. Баженов крепко вцепился в гнутую обводку кошевы.

— Вы знаете, я больше десятка лет провел в лесах около рек. Урал, Карелия, Печора, Кама… Но то, что я вижу сейчас, не столько красотой, сколько величавостью своей превосходит все, абсолютно все, — говорил он, показывая на синеющие за рекой Ингутские перевалы. — Это действительно Сибирь! Какая-то особенная, щедрая и богатая! Еще когда я летел сюда из Красноярска, над тайгой, я думал: не удивительно, что лес в Сибири плохо берегут. И в самом деле. Кто бережет в пустыне песок? А здесь лесу — все равно что песка в пустыне. Да, да, потому и очень правильны и понятны сомнения Анкудинова. Двадцать восемь тысяч кубометров, замороженных здесь, у вас, в балансе природы — абсолютный нуль.