Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

В райцентре посадили в каталажку, хлебом накормили. И она сглупила: наевшись, чуть не померла… Через неделю выпустили. «Забывчив Кулаткин», — думала Алена.

— Ребенок? Геологи увезли скорее всего, Мефодий Елисеевич. Любят подбирать детей, о грядущих веках думают геологи-то, — отвечала Алена спокойно, и только взгляд ее обдавал Мефодия то светлым холодом, то светлым огнем.

Затерялась Ольга в многодетной семье, как ягненок в большом стаде. Жизнь не стала труднее: где семь ложек тянется к чашке, там и восьмая найдет, чего зачерпнуть. Как новый человек, так она в лесок. Зимой — к овцам в кошару. Алена покой вселяла в ее душу: мол, никому не отдадим, губенки ее дрожащие гладила пальцами. Росла вместе с внучками, прилепилась душой к Алене.

«Иван любит ее, криворучку, в пастухи пошел из-за нее, поближе к ней, — думала Алена, — вот если бы женились, сказала бы я тогда Кулаткиным: «Ваша не берет, берет наша, толмачевская и сынковская… Унизил ты меня, Кулаткин, на всю жизнь обидел».

«Кто ты, Мефодий, для Ольки? Погубитель матери ее. А еще полюбовник девки? Но я смогу вот так дунуть, и нет ваших шашней. А что будет опосля? Меня за кого посчитают? Зачем растравлять души! Были ли виноватые-то?» — думала Алена, отмалчиваясь сейчас перед Ольгой.

Думала-думала Алена, да и выкруглила историю в успокоение Ольги: она, Алена, хоть и дальняя ей родня, но бабушка, отцом был герой, погиб, когда Ольгина мать носила ее, а потом умерла при родах и никакого наказа не могла дать дочери. Никто Ольгу с горы не катнул под раскат — сама сорвалась, попортила руку.

— Все ты придумала, беленькая, в деда Филю удалась, придумщик он, да и Иван-то на ходу жизнь сказками подменяет шиворот-навыворот. Чтоб благородно и красиво было, пожалостнее.

— А разве не меня звали Томой?

— Все перепутала! Топай-топай ноженьками, говорила я тебе маленькой. Не гляди, Олька, назад, а гляди вперед. Не трать душу по пустякам, на злобу и зависть, на подозрения разные. Чего же петлять?

— Бабушка, где топор?

— А зачем?

Во дворе ручная аистиха со сломанным крылом, подняв голову к небу, тоскливым криком провожала пролетавших уток. Она так зашлась в горестном смятении, что уж не различала, какие птицы мелькнули в облачном небе.

Ольга погладила рукой аистиху.

— А что, плохо без мужика, птица бедная?..

Не успела Алена помешать Ольге — зажав в руке крылья и ноги аистихи, она резким отмашным движением кинула на чурбак ее голову, взмахнула топором.

— Чтоб обмерла! Дикая, матушка.

— Одной меня, косоручки, хватит! Отрубила я старую жизнь. Скоро, очень скоро все решится.

— Не проговорись, Олька, Филе… О нашем-то разговоре. Такая мука, такое смятение найдет на него.

— Вот еще, буду говорить.

— Ну тебя к шайтану! Задиристая и вздорная стала ты, девка.

— Может, я не угодила тебе расспросами о моих родителях?

— А чего ты пытаешь? Я тебя вскормила, я и есть твой отец, и мать, и бабка. Сразу в трех лицах. Свое положение, это самое, ты знаешь доподлинней нашего. Не хаю, не хвалю, а просто говорю — скрытная ты девка. Допытываться-то о своей автобиографии надо было раньше.

Алена снимала давний свой гнет с души своей, как бы поисповедовалась молча. Каяться больше не в чем — сама маялась больше всего догадками: может, соблазнитель Олькин самой судьбой обречен искупить свой грех?

Алена с попутной подводой уехала на базар продавать баранину. Филипп загнал овец в кошару, надел пиджак, засучил до колен штаны, сандалии повесил через плечо. Робел высказать Ольге свое решение. Собрался вроде на центральную усадьбу в техникум животноводческий, приглядеться к студентам-выпускникам, облюбовать себе ветеринара заместо Ольги.

— А ты, Олька, разве не идешь? — спросил он тихо. — Вроде тебе надо в центр.

— Мне с Иваном поговорить, дедуня.

— Говорить-то с ним надо было летось. Теперь поздно. Собирай свое добро, разведрится, я провожу тебя до большака.

— Мне сейчас уходить?

— Опасно тебе оставаться тут на ночь. Беды бы не случилось. Провожу тебя, Олюха.

Лохматый волкодав увязался было за Филиппом, но старик надавил на широкий лоб, велел сидеть на месте в сенях.

Шел Филипп как-то боком, левым плечом вперед, вроде подпрыгивая с кочки на кочку, с бугорка на бугорок. Его так и звали: дед с кочки на бугорок. Иногда наоборот: с бугорка на кочку. Он и хотел бы изменить походку, да смирился, считая ее даром свыше, как и нрав.

Провожал Ольгу до большака, шел впереди под дождем с ветром.

— Вовремя пошел, желанный, сена накосим, овца с кормом будет. Зима-то опять длинная наступит, — бормотал Филипп. — Ты что же, начальницей будешь?

Филипп оглянулся: на мокрой копне сидела Ольга, откинувшись на свой узел. Дождевые потоки текли по ее запрокинутому лицу.

— Ты вот что, это самое, вернись и не трогайся, покуда я не повидаюсь с одним человеком. Мастер он по узлам жизни. Идейный, одним словом — мужик. Взглянуть мне на него надо. А горшок об горшок стукнуться с Иваном еще успеешь.

— Не надо, не ходи, сама найду дорогу.

Филипп постоял, переступая с ноги на ногу, вынул из нагрудного кармана деньги, засунул их ей за пазуху. За кофтой было сухо и тепло, и он быстро выдернул руку.

Иван лежал на полатях вниз лицом и на шаги Филиппа не повернулся.

— Мне-то что? Беги, догоняй, — сказал Филипп.

— Да разве я об этом тужу? Душа черствеет — вот где беда.

— А ты с того бока думаешь об душе-то? Не хватай, не мни душу-то, о тебе она подумает, из плена умственного вырвется. Доверься ей, молодости дай повольку. А то киснешь, в жизни копаешься. Дядя мой так-то вот докопался до главного запретного секрета о самом себе да и захохотал, как сумасшедший. Только тем и удержался в жизни, что все позабыл и присмирел. Тебе, кажется, рано в забытье уходить. Мастера вы, молодые, кривиться рылом, а дельной задумки нет в голове. Ты уж прости меня, Ванюша… Отца твоего не окараулил я вовремя…

Филипп вышел, и вскоре зазвенел молоток по косе: отбивал косу под навесом на железной пятке.

Где-то на взгорке протяжную песню тянул калмык Тюмень.

Иван слез с полатей, умылся. Подошел к деду.

— Дедушка, ты прав: дурак я. Однако хочу поумнеть.

Старик поднял голову.

— С чего же начнешь?

— Не знаю. Разве за батю Василия Филипповича посшибать кое-кому калганы? А?

— Ванька, не дорубай нашего корня. Одни мы с тобой на белом свете остались. Сынковы-то… Бабы не в счет. Себя убьешь… и меня тоже.

— Ну тогда еще раз ослепну на жизнь, поверю.

Ольгу догнал у моста.

Посмотрела на него пристально из-под своего чела, посеяла сомнения в душу:

— Ох, Ванюша, не портил бы ты свою жизнь.

— Я опоздал?

— Туда ли ты бежал?

— Туда, туда… куда же больше бежать?!