Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— А-а, долго будешь мутить-ворошить? Оставишь Серафиму в покое?

— Отваливайте к своим биксам… Пьяные.

Маленький с левой, крупный с правой щеки смазали Булыгина. Мичманка слетела с его головы.

Они пинками зафутболили ее на ветки дерева. В свете фонаря поблескивал козырек в плотном тумане.

Булыгин встал, прижимая локти к своим бокам.

— Достаньте чепчик, — велел он. Неуловимым движением он сшиб невысокого с чубчиком. Но тот вскочил. Тускло блеснул нож в его руке.

Истягин не доковылял на помощь Булыгину (крупный сбил его с ног), потянулся к карману — там трофейный пистолет. Тяжелое дыхание водочным перегаром било в глаза Истягину.

Истягин едва вывернулся из-под него. Выстрелил вдогонку с колена под ноги для острастки. И сразу разрядился от невыносимой перегрузки. Он почти наверняка знал теперь, кому под ноги стрелял, но он пятил себя в недавнее (пять минут назад) прошлое, когда не угадывал в этом человеке знакомого.

С того момента, как он, завихренный своими чувствами и мыслями, каким-то боковым зрением увидал на скамейке одинокого моряка, особенно его белые в бинтах руки, и до этой вот дикой своей беззлобностью свалки прошло всего несколько минут, а жизнь его сразу разъединило огромное пространство между прошлым и будущим.

И гулко-светлая пустота томительно вызревала в душе, не торопясь исчерпать свое время, как все живое в жизни, не считаясь с тем, нужно или не нужно оно ему, Истягину. Потом пустота эта заняла всю душу с такой прочностью, будто сыздавна обживалась в ней. И он догадывался, что светлая пустота эта была обновлением, самым важным из всего, что пережил за свои двадцать шесть безоглядных увлечений, поклонений, бунта и смирения, тоски и надежды, огромная и прекрасная своей неопределенностью и неохватностью — то ли слава, то ли гибель, и все-то необыкновенно. Теперь самую расхожую бесхарактерность увидел он в своей прежней готовности и податливости до самозабвения удивиться дивному цветку в чьей-то душе. И он избавлялся от нее, весь пропитываясь светлой пустотой.

Спокойно опустил пистолет в карман. Ни жалости, ни раскаяния, ни страха, ни стыда не испытывал он, глядя, как крупный человек хромает по гравийной дорожке.

Булыгин, махая забинтованными руками, подбежал к Истягину.

— Эх, пушку зачем в ход пустил, а? Рубим концы. Знаешь, кого подшиб? Плохо со всех сторон.

— Мне все равно со всех сторон. Быстро уходи. Ну! Мне край как необходимо нынче ответить за многое.

Подраненного Истягин нашел в кустах. Держась за стол дерева, склонился над ним. Тот перевязывал платком свою ногу.

— Слышь, прости меня… А-а? Степан Светаев!

— Антошка? — Светаев поднял голову. — Лопух ты. Не меня, а мичмана надо было стрелять. А ты спасал. Симкина друга… Ты все такой же малахольный. Помоги уйти. Мы с тобой родня… по Серафиме.

Опираясь на палку, Истягин вел по крутой улочке Светаева; тот, держась за плечо его, прихрамывая, срывающимся голосом подсказывал дорогу.

Без скрипа закрыли за собой калитку.

— Я дошел до точки. Нельзя не стрелять. Хорошо, что давеча не мог обоих вас уложить. Давеча не мог. Теперь ты подвернулся, Светаев.

— А-а! Серафима Максимовна взвинтила в последнюю минуту?! Выходит, я сам словил пулю ее. Не поймешь тебя: то благословляешь меня и ее на счастливую жизнь, чтобы детей делали, то стреляешь, — лихорадочно говорил Светаев. — Если не боишься, зайдем к одной хозяйке. Многое знает. Пахнет всеми континентами сама и ее жилище. Лимоном, бананом, черемшой. Надежная молчальница. Такие умные сердцем среди образованных редки нынче. Дохлые у них мысли, вздорная амбиция. А эта — непостижимо добра…

Тут на взгорье туман поднимался лишь по пояс. Небо щедро усеяно звездами.

В темноте пересекли дворик, по каменным ступенькам спустились в полуподвальную квартиру, чистую, с цветами в горшках на окнах.

Крепкая, грудастая, с завитыми волосами, яркими губами, Клава Бобовникова без удивления, спокойно засучила штанину на толстой мускулистой ноге Светаева, промыла и перевязала рану. По красивому, твердому, побледневшему лицу Светаева зыбились то улыбка, то гримаса страдания.

Зашел приятель Светаева — дробненький, с челкой на покатом смелом лбу. Остановил бегающие глаза на Истягине.

— Зажмурься, — сказал Истягин.

Тот переглянулся со Светаевым, успокоился.

— Ну и Истяга! Помешал нам с Женькой накидать «наташек» Максу. За тебя, Клава. И за Серафиму. Он, интеллектуальный мичман, норовит вас обеих под рукой иметь.

— Степа, перебрал, что ли? Сама я хочу за мичмана, и вы тут не трепыхайтесь под ногами.

Светаев советовал Истягину оставить на время пистолет у него, от греха подальше.

— Мне он не нужен. А ты… сейчас можешь трахнуть ее, а то — меня. Мы, черт с нами, а ее жалко. Огневая девка, излюбить ее надо до донышка, а тогда — стреляй. Давай пистоль, Антон, — Светаев потянулся к Истягину.

Истягин перекинул с руки на руку пистолет, сунул в карман.

— Тихо, братцы. Для себя оставлю только последнюю пулю, учтите.

— Да ты о чем, Антон? За кого видишь нас? Если я пойду в госпиталь, судить тебя будут. На твою беду война кончилась, штрафных батальонов нет, стало быть, не можешь геройски искупить грех, гнить будешь на Колыме. Сам знаешь, как там… Ходил на судах в Ногаево. Жалко мне тебя, Истяга: хоть дурак ты, а неплохой мужик. Не форси, паря. Я такой пост занимаю, что пошевелю пальцем — и над тобой черное небо станет. Я доктор, а еще более важно — я тренер одной из главных команд. А ты? Пока хромой морячок. Подыму трубку, тебя уволят.

— Ну? Чего же? Звони, Светаев. А то я сам пойду в комендатуру.

— Не форси, паря. Звонить погожу… Придумаю ситуацию, а ты, Истяга, пока кувыркайся, как чибис, через три кочки, кувырь-кувырь-кувырь! Но знай: ей не нужен. Есть у нее выездной, всеми статьями взял. Стало быть, и я не нужен ей. Ха! Два хромых мерина зачем ей? Заглянуть в глубину, так ее судьба в Максимке Булыгине. Ты, Клава, торопись мичманшей заделаться. Антон, выпьешь?

— Давай, Светаев. Мне надо забыться, провалиться…

— Звонить я не буду. А если Серафима попросит меня, я что же, я забуду твою пулю. Она ведь за тебя отдаст всю себя. И даже родню в придачу. Есть у нее такая придачка. Помнишь, когда мы с тобой форсили перед Симкой, одна пацанка все глядела на нас, глазенки робеют и вроде зовут: приневоль, дяденька. Намекни Серафиме… Иначе могут пришить тебя. Нет, не сейчас, а потом, когда ты радоваться начнешь на свою жизнь.

Клава Бобовникова усмехалась, с любопытством глядя на этих трех мужиков, ожидая, что вот-вот заявится четвертый — Булыгин, и тогда она не отпустит его.

Истягин был уверен, что случайная встреча в сквере со Светаевым совсем не случайна. Не думая, они подчинились тяжелому зазыву на встречу — и вот столкнулись на этой тропке.