Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

Умом понимала: ждать надо — и ждала, но ожидания становились все более виноватившими его, злыми, беспомощными, унизительными.

Призналась толстушке Клаве Бобовниковой, служившей в отделе флота: «Ну хоть бы поскорее ранили моего Антошку… хоть бы на побывку вернулся».

— Вот уж не думала — такая ты дуреха! — Бобовникова расстегнула белую пуговицу с якорьком на всхолмленной, стянутой кителем груди. — Кто он тебе, этот Антон? Вы вместе сколько были? Неделю… Оглядись, выбери мужика попроще, не болтуна. Мой Вася, уходя на фронт, сказал: «Клавка, если приспичит, не связывайся с офицером. С офицером драма получится — семейные они. Будь честная — облюбуй матросика, он уж успокоит, и шито-крыто. Матрос — постоялец ненадолго, в мужья не станет набиваться».

И прямо, вроде с налету, завернул на ее огонек очень видный человек Степан Светаев.

Тогда город был затемнен, летняя ночь светла звездами, отблеском залива. После лекции о международном положении Серафима позвала своих приятелей в гости на квартиру матери. Локаторы (так она называла чутье) ни разу не подводили ее насчет отношения к ней мужчин. И сейчас, не оглядываясь, она чувствовала: Светаев идет за ней. Она знала, что ему надо, но риторический вопрос «Что ему надо от меня?» повторяла про себя, радуясь и все больше оживляясь, болтала с подругами.

У магазина остановилась. Она дала приятелю пропуск и талоны на спирт, колбасу и сигареты с пирамидами и арабом на верблюде на пачке, а сама осталась на улице в тупичке.

Светаев прогуливался по тротуару противоположной стороны улицы, в плащ-пальто, широкий и сильный. Походка спортсменски выделанная — этакий министр, притворившийся фланирующим молодцом в расцвете сил. Вдруг он круто повернул и крупными шагами пересек улицу, подошел к Серафиме, склонив кудрявую голову. Лицо осунулось, жаром и покорностью налились глаза.

— Это я.

— Ну, что? — тревожный шепот ее, оглядка на двери углубляли и закрепляли внезапно ожившую между ними какую-то тайну. — Что тебе, Степан?

— Пойду за тобой, куда велишь.

Он сбивчиво говорил, что надо бы сожалеть о своей покорности, но он радуется.

Она сопротивлялась, уступая легкому и веселому сближению.

— А ты не боишься?

— Кроме тебя, Сима, никого не боюсь.

— Ни своей жены, ни моего мужа? Проверим, время нас не торопит.

— Торопит, очень торопит. Очень скоро надо решить.

— Что решить? Не понимаю, — все более певуче говорила Серафима.

— Нашу жизнь, Серафима.

— Так уж сразу жизнь?! Ни больше ни меньше?

— Я пытался забыть тебя, да не осилил. Я иду в Канаду. Не хочешь со мной?

— В качестве кого? Я же всего аспирантка, не морячка.

— Подумаем. Важно твое согласие.

— На корабле надеешься сделать меня своей любовницей?

Заскрипели двери магазина, послышались женские и мужские голоса приятелей Серафимы.

— Ну, как же? — требовательно спросил Светаев.

Серафима велела ему ждать ее в садике во дворе дома, где жила мать.

— Я выйду к тебе. Взвесь все. Я шутить не умею.

С подъезда позвонила матери: иду с целой бандой. Катерина Фирсовна засмеялась в трубку: спасибо за упреждение, спрячу драгоценности. Можешь занимать столовую. Продукты в холодильнике. Ко мне не заглядывать — гость у меня.

Серафима провела свою компанию в столовую комнату на мягкие ковры, поручила девчонкам накрывать овальный стол при свечах, а парнишкам-морякам торгфлота вскрывать консервы и разводить спирт. Мать перехватила ее в холле. Они поцеловались. Разговаривали как подруги одних лет. Мать молодая, подобранная, веселая.

— С чего глазищи так разгорелись? От четырехглазой души письмо? — спросила она дочь.

Серафима обняла крепкий стан матери.

— Письма… само собой, целых три. Он ужасно хитрый или… Я не понимаю моего Антошку! О! Да у тебя Маврикий Андреевич! — Серафима взяла из неплотно прикрытого шкафа морскую фуражку с крабом, но без звезды (отличие торговых моряков от военных), примерила на матери. — Адмиральша!

— Что же делать, лейтенантшей уже не быть мне. Устарела.

— Ты моложе меня. Знаешь, мне сегодня везет, а может, к беде? Отчаянный мужичок, прямо-таки на глазах помирает по мне. Не пьяный, а бормочет, как в бреду.

Дверь в комнату матери приоткрылась, и добрый басок пожаловался:

— Пропадаю в одиночестве.

Зашли в комнату. Мать выпрямилась, встрепенулась, резко перебирая ногами, подошла к Маврикию Андреевичу Сохатому.

Серафима всегда любовалась давним другом матери. Был он крупен, красив орлиным профилем, серебристыми висками, приветливо твердым взглядом больших серых глаз.

Тяжелой рукой он бережно обнял Серафиму, отечески улыбаясь.

— Ну как, матроска, пишет тебе твой Антон Истягин?

Серафиму опередила мать:

— Часто пишет. Заговаривается в письмах, вроде юродивого.

Сохатый поднял густые брови:

— Что это значит?

— Мама Катя не вполне точно сказала. По-моему, мой муженек не запомнил меня живой. Читаю его письма и не могу избавиться от дикого впечатления: не мне пишет, а какой-то другой, возможно, придуманной. Одно письмо было матери его… начало мне, а потом сбился и пошел катать матери. А мать его давно уже умерла.

— Такое бывает с фронтовиками, — Сохатый, успокаивая, улыбнулся, и улыбка эта была как бы раздвоенная. — Хорошо, что не называет другим именем тебя, Сима. Да и назовет — ничего опасного нет. Тяжело там на фронте, тяжело. Важно, чтоб жив остался, вернулся и… не постучался бы в другие двери. Не гляди на меня так.

— Маврикий Андреевич, Светаев Степан что за человек? Ему можно верить?

Сохатый застенчиво потупился:

— Это женский вопрос, Сима. Звал тебя в загранрейс?

— Звал.

— Сходи, — сказала мать, — если вот Маврикий Андреевич поможет.

Сохатый кивнул головой.

В столовой комнате с ходу заиграло веселье.

«Ну, и что тут такого, узнаю, любопытно», — Серафима быстро через две-три ступеньки скакала по лестнице.

Светаев ждал ее у подъезда. На бойкий перестук ее каблуков вскинул голову, и в голубом сумраке ночи задорным показался курносоватый профиль.

Серафима, угнув голову, глядела на него. Наслаждалась его смущением, с вызовом:

— Ну? Дальше?

Он за руку повел ее через двор в заросли кустарника. Шла усмехаясь. Остановились на краю откоса.

— Дальше что? — весело дерзила она.

Сжал бедра, поднял к ветвям одичавшей яблони. Она засмеялась с тихим замирающим вызовом, потянула его волосы, откидывая голову, поцеловала в губы.

— Хватит.

Установившаяся близость их была спокойной, полномерно привычной, как у супругов, проживших долгую совместную жизнь. Однако с одним преимуществом — свобода.

Иногда Серафима чувствовала, что удивляет Светаева неуместными откровениями: как рано осознала себя женщиной, как поджег Истягин. А ведь остерегался, сомневался, уговаривал подумать, по плечу ли ей судьба жены моряка-фронтовика. Но сама женила его на себе. Если вернется, пусть решает. Каяться она не будет.