Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— Нет, искать не буду. Совесть найдет их без меня. Да и что толку?

— Может, выпьете, Истягин?

Он безобразно прорыдал раз-другой, потом умолк, как умолкают плачущие дети, когда чем-то необыкновенным отвлекают их. И вдруг спокойно попросил, легко сжав ее руки выше локтей:

— В глаза мне посмотри. Молчи.

Глаза ее широко раскрылись, застыли. Упала на колени, вскинула тонкие руки, не то крестясь, не то хватая воздух.

— Мама, — едва слышно позвала она, заваливаясь на бок.

Истягин положил ее на диван, загрубелыми пальцами неловко расстегивал ворот кофты, бормотал:

— Напугал я ее… дурак седой… впечатлительная душа. Переутомилась.

Придя в себя, опомнившись, Нина увидела Истягина — стоял в дверях уже с рюкзаком, просил у нее прощения.

Она выпростала руки из-под одеяла, указала место на диване:

— Побудьте со мной. Без вас мне страшно…

Он сел робко.

В его огромных руках Нина спрятала свои вздрагивающие руки. Била лихорадка, жаром наливались пальцы.

— Ведь как было, — начинала она, дрожко выстукивая зубами. Но Истягин запрещал ей говорить.

Она зажмурилась. И вспоминалось ей: с истомой, отпетостью и радостным испугом заманивало голубое раздолье. Полная затаенности, доверия и риска, лежала в сухожаркой машине. Веселела от вроде бы недогадливости, от неподатливого целомудрия, возрастной мудрости Дядечки. Мила мужественная нагловатость открытого и в то же время тайного для нее лица — оно было такое, будто догадывался о немаловажном… Возможно, догадывался о том, что скрывала свое настоящее имя, назвавшись при знакомстве просто Племянницей. В пору девичества мать так же скрывала свое имя от Истягина. «В полночь все и произойдет… И я ему скажу… А что, не знаю…»

Долго виляли по егерским просекам, норовя оторваться от увязавшейся нахальной чужой машины. Казалось Нине, что ее преследуют Серафима с Федором. Ну что ж, может, это к лучшему, ведь хотели же ехать вместе. Машина проскочила устланный камышом перешеек, встала за кустами. Дядечка потянулся, разминаясь. Приветливо блестели глаза в золотых закатных сумерках.

Натянув палатку, кинул два бушлата. Нина постелила скатерть, разложила закуску, поставила вино. Чиркнула спичкой под дровишками. Но он загасил разгоревшийся камыш.

— Кто-то ходит за кустами. А ведь прежде не боялся. Нет, не о себе я думаю… Следят… Да что это нынче со мной?!

— Трусите? А еще броская натура. Жизнелюб. Флибустьерская физиономия, — она улыбнулась. — Я разведаю сей миг, Дядечка.

И она пошла вдоль светившейся по песку отмели и темневших кустов вербника. Под ногами, шурша, ломался камыш, накиданный половодьем. Вернулась. Села по-татарски на пятки, с тоской простонала:

— Почему заехали сюда? Зачем умыкнул меня? Ты губишь меня, Дядечка. Не может между нами продолжаться вот так… Наверное, есть человек, которому я годилась бы надолго. — Она вскочила, подпирая головой брезент палатки. — Конечно, риск с таким мужиком! Но однажды ты не заведешь машину. Или заскочишь в яму. Что мне тогда делать? У меня не будет даже вот на такую выпивку-закуску. Так это, к слову.

— Я откровенен с тобой до самого донышка, поверь. Скажи, сколько тебе надо на независимую жизнь?

— Деньги тут ни при чем, — тем не менее она, зажмурившись, считала по пальцам, как дети считают. Однокомнатную квартиру надо. Обстановку приличную, чтоб друг мог зайти и отдохнуть. Путешествия по стране и за границей.

«Ну и девка! А хороша пацанка. Вроде бы ничего особенного, а ведь сведет с ума… Господи, зачем я не сверстник ее? Конец мне? Высох? Раскаленные камни?»

— Поноси меня на руках.

Легкое тело ее пахло чистотою, лицо забылось в дремоте. Он носил ее вокруг палатки, то утопая в тени, то выплывая на лунный разлив.

Горячо трепыхнулась она, ловко спружинила на ногах. Подняв руки, глубоко вздохнула.

— На тебе, видно, только и можно ездить.

Смягченный лунным светом, профиль ее был тонок и нежен.

— А ведь я, кажется, пропадаю, дьяволица ты этакая, современная… Тебе не стыдно со мной, стариком?

Дерзко, оценивающе оглядела спортивную фигуру.

— Пока живой — ты мой.

— Пусть ночь будет нашей… Сядь. — Он потянул ее за руку, сжимая горячие острые пальцы.

— Сыро тут… Ляжешь и не встанешь, — она противилась.

Выхватил его из забытья вдруг заработавший мотор машины. Девчонки не было в палатке. Она уже сидела за рулем. Он сел рядом, отстраняя ее локтем. Маленькая грудь упруго поддалась.

— Ты малость хмельная. Дай руль.

— А ты пьян. Ну, выйди, я одна минут двадцать… Я не стою даже этого доверия?

Он вылез из машины.

Умело Нина вывела машину на дорогу. Взяла большую скорость. Машина подпрыгивала на выбоинах. Грейдерная дорога блестела выпуклостями.

Дачный пригородный поселок спал. Проскочила один красный свет. На повороте у реки из калитки дома шалопутно выбежала на дорогу женщина. Нина крутнула руль. Оглянулась — женщина на четвереньках ползла к штакетнику.

Нина прибавила скорость. Остановилась лишь далеко за поселком, в лесу. Погони не было.

«Нужно было помочь ей, — думала она. — А-а… Что она? Выметнулась на дорогу… Зачем? Кто ее просил? Жалко? Поезжай в милицию. Не поедешь!»

Дяденька ждал ее у палатки.

— Пожалей меня. Я скоро умру, — сказала Нина.

Лишь через двое суток Нина вернулась домой, на дачу, встревожила мать.

А теперь вот смотрела на Истягина, и лихорадка мало-помалу утихала.

— Как в бреду было, я ехала, а та выбежала на дорогу. А зачем выбежала? А зачем ехала? За грехи наказание?

— А ведь тебя, Нина, не было там, в машине… Приснилось тебе.

— Вы хотите, чтобы я там не была?

— Спи. И забудь то, что раньше приснилось.

— Останьтесь у нас до утра, пожалуйста. Утром простимся. И мать просила задержать вас. Вы очень нужны ей. А мне-то как нужны! Я ведь не все… Вы должны знать все!..

— Я не оставлю тебя. Спи спокойно. Я буду с тобой, я ведь тоже сирота. И людей сбивал и стрелял. И погано думал о них.

Серафима догнала его на берегу — отвязывал от коряжины свою лодку. Схватила за большой палец, потянула от реки.

— Я на коммуникациях… Как же так? Убежать?! Ничему не удивляйся. Не забыла я тебя.

— Да что ты?! Я ведь без разрешения, всего на минутку. Мне бы бумаги мои… Нина велела подождать, а я вот — уж ночь скоро. В ящике где-то оставались бумаги. Как она, Нина-то?

— Спит. Ты сонного снадобья дал ей, что ли? Целый день была сама не своя, а ты вот успокоил.

— По душам поговорили с Ниной, по душам.

— Ну? Как я? Сильно обработало время? — Быстрота речи Серафимы свежа, приятна энергией, уверенностью, полнотою жизни. Была она сытая, блестела, как гордая птица брачной поры.

— Ты — царь-баба. И сама знаешь свою силу.