Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

Сигналом тревоги загремел в отсеках ревун. Матросы и старшины, пригибаясь в низких переходах, проворно разбежались на боевые посты.

Макс Булыгин, не сводивший глаз с контр-адмирала, сразу же понял значение его повелительного взгляда — следом за ним устремился в носовой отсек. Дивился он свободному и быстрому движению из отсека в отсек крупного, осанистого контр-адмирала.

Десантники уже надели легкие водолазные костюмы, крепили к ногам свинчатки. Истягин начал было докладываться, но Чабанов остановил его. Встретившись взглядом с Максом, Истягин отвернулся с таким спокойствием, будто пустоту увидал. Но вдруг повернулся к нему, прошептал на ухо:

— Если вернусь, ты факты выложишь о Серафиме… фотографии…

Надели маски, подвязали фонари на лбы. Холодное оружие, автоматы, взрывчатка, рация были в чехлах. Истягин еще взглянул на зачехленные пленкой светящиеся часы, потом на карту, сверяя с компасом, спрятал карту, подошел к одному из четырех торпедных аппаратов с откинутой крышкой. Ощупал всего себя от свинчаток до фонаря на лбу, полез головой в торпедный аппарат. Когда ноги его исчезли в круглой темноте, старшина-торпедист герметически задраил за ним аппарат, открыл переднюю его крышку, и море, наполнив трубу, приняло Истягина. За ним покинули лодку пять десантников.

Булыгин представил себе: разматывая прикрепленный к лодке трос, сверяясь с компасом, Истягин ведет своих матросов к берегу. Фонарь на лбу тускло просвечивает ночную тьму моря. По шнуру на расстоянии мутной видимости идут друг за другом матросы…

Лодка пошла рыскать в южных широтах, чтобы перехватывать и топить японские транспорты и военные корабли. Она, вроде бы живая, была раздражена многолетними обидами, вроде бы вся зудела от долго сдерживаемого боевого мстительного задора.

С той ночи Макс Булыгин не встречал Антона Истягина. Наслышан был о его тяжелом ранении в десантной операции. Знакомый морячок сказал, что Истягин налетел под водой на мину.

И теперь вот, спустя год с лишком, Истягин вернулся ночью на эсминце, на том самом, который удивил Серафиму железным покоем…

Два матроса на шлюпке доставили Истягина на берег в то самое время, когда у Серафимы гостевали Булыгин и Светаев, жарили шашлык…

Разлука с Филоновой Серафимой отливалась в боль и озлобленность. Истягин втихомолку изжалобился неизвестно кому, изгневался неизвестно на кого, измаял себя. Безысходнее этой муки было то, что изуверился в самом себе. Презрение к самому себе становилось все более едким оттого, что малодушно прикидывал, нельзя ли, не тесня людей, отыскать тихий, пусть сумеречный, угол в душе Серафимы.

«Душа… просторная, умная, сильная. Не унизишься до хитрости». Войти ненадолго, ровно настолько, чтобы убить в себе надежду (надежда изводит беспощаднее отчаяния…), молча потомить себя правдой из первых рук и тогда уж навсегда исчезнуть с глаз долой.

Но ему не хотелось ясности, то есть не хотелось терять вот эту неопределенность, эту щемящую работу чувств и мыслей, потому что в незаживаемом порезе сердца была теперь его жизнь, пусть с кровоточинкой…

Подковки сапог искрили по камням, но Истягин не слышал своих с прихрамыванием шагов (то по-верблюжьи раскидистых, то по-кошачьи мягких и мелких), вольготно шумела река по валунам устья, самозабвенно падая в море во всей своей дикой красе. А в заиленной утихомиренной старице сито летошних тростников желто процеживало туманы. Вправо от устья реки, в глубокой спокойной бухте, обрастал седым туманом эскадренный миноносец, который только что покинул Истягин.

Над заливом (как много лет, конечно, и веков назад) родилось беловолокнистое облако величиной с платок, чистое, как детская душа. Крылатилось в свой первопуток в обнимку с другим облаком к одинокой на речном берегу скале. Перед вечной разлукой припали к коленям каменного подобия человека.

Природное это изваяние явило Истягину в зоревом разливе тревожащий неодноликостью образ не то продравшегося через тайгу атамана-первопроходца, не то осиротевшего владыки, пережившего себя и свое давно умершее царство: раздвоенная борода зачесана ветром на плечи, помесь шапки с чалмой надвинута на своевольную надбровную морщь, разновеликие глаза (один хитровато прищурен, другой воинственно расширен) глядели в заречье, как бы соблазняя и запугивая одновременно кого-то, — под этим двойным взглядом равнина прогнулась, как спина дремавшей на том отлогом берегу кобылы. Под вислое пузо кобылы тыкался жеребенок-последыш, даже издали на фоне рассвета видно было: поизносилась лошадь в работе и рождении жеребят.

Истягин поправил вещмешок, прямя спину до больного хруста в сутуловатых, стуженых и контуженых плечах.

Именно в эту минуту Серафима распахнула окно, увидала горбатого человека у скалы, не признав в нем Истягина.

Перед крутым подъемом на улицу Истягин взглянул на скалу сбоку: смиренно задумался вроде бы сказитель. Морщины на скулах обожжены страстью, приморожены сторонившейся его смертью, наказавшей его нетленной старостью за какие-то прегрешения. Гибель обошла его, как эта река обтекала рыжую скалу, загадочную своей одинокостью, — ведь сопки, темны и лесисты, дружной гранитной артелью подпирали друг друга вдали от скалы.

И скучно стало Истягину от предчувствия, что еще полшага — и проступивший в скале мудрый лик исчезнет. И он действительно исчез, едва Истягин сморгнул морось, соленую, как слеза.

Теперь уж не то зверь на лежке, не то птица дремотно угнездилась, а может, всего-навсего — тени в складках скалы, как чьи-то неприкаянные души, угрюмо коротали остаток ночи. Ни атамана, ни старца нет и не было: была и остается изъеденная непогодой скала, слепым гневным или развеселым движением природы заброшенная на береговую равнину потосковать…

И в его жизни ничего достойного спокойных, одобрительных воспоминаний и тем более желания повторить не было и, ясно, уже не будет. Была нескладность, духовная неустроенность, контрабандные, с провалами и осечками, поиски какого-то дивного цветка пророческой значимости. Не в самом себе. В душах других.

«Пошлость в том-то и заключена, что понимаю необоснованность моих замашек найти дивный цветок, а все равно искать буду, если не сдохну».

По крутому, с поворотами переулку поднялся к тупику, одолел ступеньки, выбитые в камне. Тут на каменистой площадке стояло несколько домов — и ее дом.

К дому под черепицей тропа заросла вишнями, дремотно допивающими ночную прохладу. Стекала с высоты густеющая с рассветом синева неба.

Истягин сел на красный камень наискосок от окон. Камень был меньшим братом той многоликой скалы, только прирученный, отшлифованный до булыжной безликости — не одно поколение людей сиживало на нем. Криво росла сирень из-под камня.