Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— А ты веселый, — заметил Сизов, — наверное, кормов на две зимы заготовил, а?

Мефодий прижимисто ответил, что зубы на полку не положим. Не омрачила его просьба помочь левобережным соседям сеном и соломой, только поупрямился, не сразу уступая, как это положено хозяину. Да ведь у нас самих поголовье возросло!

— Эх, Мефодий, то мясо — мясо, которое в тарелке, а оттого что на барана поглядишь, щи наваристее не будут. Вон правобережные соседи составили план по зерну, мясу и молоку повыше твоего, а земли у них чуть поскупее.

Мефодий засмеялся:

— У них поросята? Котята! Случают свиноматку, а она сама еще подсвинок. Молочное пойло уменьшили телятам, оттого они доходяги…

— Ладно, — сказал Платон, — попозже подобьем бабки. Я слыхал, тебе в тягость опытная станция орошаемого земледелия?

«Ничего ты, Платон, не слыхал, на выверку берешь. Встряска? Недоверие? Взбадриваешь?» — мысль Мефодия метнулась по многотропию платоновских задумок. И хоть станция была пока обузой, худой коровой, сколько ее ни корми, он решил держаться за нее на всякий случай.

— Ну, тогда выслушай ученого татарина Ахмета Тугана, коли так дорога тебе эта станция, — сказал Сизов и положил трубку: по телевидению начали передавать хоккей.

Мефодия так и подмывало позвонить Андрияну Толмачеву на Железную гору, и только раздумчивость и осмотрительность удерживали его.

Директору Железной горы докучал редко, зато крупно, с сиротскими перепадами в голосе (строительство ферм, водопровода), учитывая земляцкое расположение к родному предел-ташлинскому краю и трезвую расчетливую заинтересованность Андрияна в экономике совхоза, доволившего мясом стотысячную армию рабочих. Ныне Мефодий робел. Просить поддержки — вроде стыдно. Любопытством же о здоровье этого мослатого деда только разгневишь: покряхтит строптиво, присоветует порассусоливать с бабами: любят, смакуя и умиляясь, порассуждать о хворях и лекарствах…

Сообщить, мол, Терентия устроил в шорную мастерить сбрую, и он вроде вживается? — мелковато! Без него знает Андриян, что его братка врастет в голую скалу Беркутиной горы, не только в предел-ташлинский чернозем.

Вернувшись из конторы домой, Мефодий по привычке встал за верстак в сарае. Мастерил он книжную полку своей соседке Людмиле Узюковой — жили в одном двухквартирном доме, по три комнаты на каждого. Узюкова попросила соорудить не обычную полку-стеллаж, а что-то вроде вделанного в передний угол киота с закоулочками, выступами, напоминающими староверческие молельные сооружения. Посмеиваясь снисходительно и ласково над прихотью Людмилы, он перенес все готовые детали в ее квартиру и при помощи хозяйки сшил их. Потом помог ей заставить все эти закутки книгами, керамикой, транзистором, медным складнем, пудреницами и духами.

Мефодий прозревал: Людмиле Узюковой временами было скучно от образованности, от многочтения газет и журналов, от слушания музыки и рассматривания выставок, от совещаний и заседаний, хотя все это и было ее работой. Думал он, что скучает она и от своей бездетности. Деятельная Людмила собирала старинную мебель, одну комнату она обставила староверческой мебелью и утварью, другую — азиатской, гостиную — самой модерновой, прибалтийской поделки.

Людмила взяла племянника Серегу Пегова, надеясь воспитать в нем вкус: «При таком разнообразии у него будут возникать особенные мысли».

Сережка был сложная натура в глазах Людмилы. В сельхозинституте (она настояла, чтоб учился) он делал чудеса: подрядился убрать строительный мусор вокруг только что воздвигнутого дома и действительно убрал за одну ночь, выдав бульдозеристам, экскаваторщикам и шоферам по полусотне, и себя не обидел, самому осталось несколько косых. Однажды даже котлован вырыл за две ночи, заработав полтысячи. Но проиграл их в карты и не унывал, ведь вот физрук института проиграл профессору казенный мотоцикл и то не падал духом. В институте племянник не удержался: помешала романтическая любовь с плясками почти нагишом в обществе юнцов и юниц и даже одного зрелого жизнелюба с ученой степенью, но все еще не остепенившегося.

Серега Пегов помог тете Люде обзавестись утварью редчайшей древности, но жить перешел в саманную хатенку, отыскивая свое призвание в пастьбе овец…

Из сумочки цвета молозивого молока Узюкова достала синюю книжицу и, развернув ее, задумчиво глядела на Мефодия козьими глазами. Трудно было в короткой дарственной надписи на своей первой книжечке «Драться так драться» выразить чувства к этому сильному и, по ее наблюдениям, несчастному в личной жизни человеку. Она была уверена в своем духовном влиянии на него почти с первых дней знакомства, жалела его, и это давало ей право сочувствовать ему и руководить им с тактом полувлюбленной.

Пониже нарисованного на титульном листе дерзкого девичьего личика четко сделала надпись:

«Дорогому человеку товарищу Кулаткину Мефодию Елисеевичу с пожеланием счастья, глубокого и устойчивого».

Она встала, подошла к Мефодию, держа книжку в руке.

— Кроме надписи я скажу тебе: желаю сердечного постоянства.

Мефодий вскинул голову.

— Бытовщинку пришивать некоторые наловчились, умеют использовать даже моих друзей как орудие зависти и мести, — сказал он.

Привстав на носки, Людмила плавным захватывающим движением обняла его, замерев на секунду, и тут же оттолкнулась.

— Еще я желаю тебе… довоспитать Ивана… чтоб жизнь его шла без осечек. Дорогой мой друг, сам ты запустил болезнь, по своей порядочности и совестливости. Пожалел бы, что ли, Агнию, а? Мне нелегко говорить это. Пойми меня, Мефодий! Ведь эта неотлаженность… всю душу мне переворачивает. Ну, ну, успокойся, смарать тебя сплетнями я не позволю. А со мной считаются.

Улыбаясь, Мефодий слушал ее опасливо и недоверчиво.

В дверь постучали палкой, будто кто ненароком оглоблей задел. Вошел, опираясь на батожок, поджарый, в спортивной замшевой куртке, в мягких шевровых сапогах Ахмет Туган, селекционер с опытной станции орошаемого земледелия. Он перехватил у хозяйки вскипевший чайник, заварил своей особенной смесью трав.

Узюкову и Тугана не нужно было втягивать в беседу — стоило им встретиться, как сразу же вспыхивал многосмысловой, вроде личный и вроде общественный, с намеками, затаенной привязанностью, горечью, зыбкими надеждами на примирение, давно начатый ими разговор.

За Предел-Ташлой на берегу Сулака потонула в садах и березовой роще опытная станция орошаемого земледелия. Когда-то ученые-опытники и студенты Людмила и Ахмет положили первые кирпичи в здание, посадили деревья, разбили поля для орошения. Работали лаборантами по сортам пшеницы на поливных землях. Руководил ими ученый и хитрый мужик Алексей Зеленин, втихомолку продолжавший скрещивание сортов. Он ладил со всеми, и только Люда Узюкова не могла преодолеть своего недоверия к нему: казалось ей, ученый обводит всех вокруг пальца, из амбиции не признается в своей научной несостоятельности.