Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

Кобыла дергала из-под головы Саурова траву, роняя былинки на грудь его. Для лошади он такой же свой, как ее жеребенок, лежащий у ног парня, и, наверное, как багряно-желтый пес, дрыхнувший пластом чуть поодаль. Никогда ни лошадь, ни жеребенок не наступят на Силу, хоть валяется он иной раз в их ногах. Если его нет, они волнуются, увидят его — ржут, будто разговаривают с ним. И он подыгогикивает им, закидывая зверовато-лохматую голову. Говорили, будто был он бездумно бесстрашен, как и его лошадь — лезла на костер. Ловкость его без усилий, кошачья: прыг — на коне, скок — на земле. Делать умел все как-то само собой, на свой лад, одинаково просто и крепко. Он был для Ивана, да и для других вроде воздуха: пока не хватает, вспоминают о нем, а как разопрет вольготно грудь — забывают. Да и Сила, казалось Ивану, никого не выделял ни любовью, ни неприязнью — все одинаковы для него, как для земли с ее травой, неучтимой в своем многообразии жизнью птиц и зверей, насекомых, как для того над лесом спустившегося дождя.

Внезапно открылось Ивану, будто подсказал кто, — с ним-то и можно поговорить о своей хвори. Все равно что ветру, безмолвной степи поплачешься, припадая устами к трещинке в земле, — не помогут, зато не смутят любопытством. Бесполезность, облегчающая душу.

Сауров встал, посмотрел на солнце, походил вокруг лошади, выбирая клещуков из хвоста и гривы. Потом сел, обхватив руками колени. Пес потерся лбом о руку Силы, сел рядом. Оба глядели куда-то за реку, просто так глядели, потому что есть глаза. Чиркнул сизым крылом по пепельно-знойному небу ястреб — моргнули оба враз — пес и Сила, и опять глаза их дремотно процеживали зеленые всплески вековечных трав, по которым паслись дойные кобылы, лоснясь сытными боками.

— Сила, что бы ты стал делать, если бы понравилась тебе девка?

— А кто?

— Ну, скажем, Олька.

— Иноходка Олька?

— Как то есть иноходка?

— Поспешает иноходью с подсевом. А что? Ничего девка, если бы из мужских штанов вытряхнулась. Не занята пока. Нагуливается. Дурачится.

— На каникулах, что ж делать-то ей?!

Белесые переливались волны вызревшего ковыля, солончаковые выкругляши отсвечивали на солнце. Вилась в травах дорога от рощи до речки. Тугокрылыми взмахами заиграл ветер между степью и небом.

На сурчине сизо вкипел орел в синеву, потрошил перепела. Набив зоб, вытер горбатый клюв о клеклую землю. Из кустов бобовника прянула лисица. Но орел взмыл, разметав крыльями перепелиный пух.

— Жалко мне ее, Сила, Ольку-то.

— Да за что жалеть ее? Вон какая кобылица-озорница… Мало ли таких?!

«Как все просто для него», — раздражаясь однообразием и покоем парнишки, думал Иван с тайной горькой усладой, что для него-то, Ивана, если женщина — то одна, если чувства — то чисты и до гробовой доски, если человек — то прекрасен.

— Сила… Что за человек, по-твоему, Мефодий Елисеевич?

— Аль не знаешь своего батю-отчима? Слыхал я, будто он, если зайдет в избу, не выгонишь. Спать надо ложиться, а он все сидит, не моргает. А уж если ему приглянется твоя жена, отдай сразу от греха. Мудрый дед один сказывал мне: обвык Елисеич пастись около смирных… Жизнь свою закругляет, мало витков осталось… — Сила сжал плечо Ивана, понизил голос: — Погляди-ка, мой верный Накат знает свой час, потрусил к дубу поиграться. На что хочешь поспорю — не догадаешься, с кем он играет у дупла. Подкрадемся с подветренной ложбины, увидишь чудо природы. Ну? Только никому не проговорись…

В траве извивалось гибкое тело Саурова, крался следом за ним Иван, ничего особенного не ожидая увидеть.

Пес лежал на спине, подкидывал и ловил лапами взблескивающую на солнце темно-стальную ленту.

— Змея… да как он убил ее? — сказал Иван.

— Не дурак он убивать-то. Летось еще щенком познакомился со змеенком. Вот и играет с тех пор… Обоим нравится… Гляди, как она скользит по лапам, а он ласково ее тетешкает… Отползем, нельзя мешать им… с перепугу худо б не было…

Вернулись к копне сена, и Сила забыл о Накате и его ползучей подружке, у Ивана же все еще дрожало что-то под ложечкой.

— Олька замешалась промеж вас, а? — спросил Сауров.

Иван отшатнулся:

— Что ты?! Я так просто.

Развеселым лихим светом обдали Ивана глаза Силы:

— А если она вечерком тут окажется, а?

Немотный потек над Беркутиной горой закат, землею овладевала тишина.

— Ты уж это… Ольку… не силой, не обманом… Уговори.

— Сама она хочет обмануться. Чего мне ее уговаривать или остерегать.

— На часик бы залучить… — с тоской сказал Иван.

— Мне все равно, хоть на вечер, хоть навечно. Да что ты чуть не плачешь? Хоронить, что ли, собрался?

— Ох, может, и хоронить… почем я знаю…

— А ты знаешь, как орлов башкиры ловят? Скумекают решеточку на бугорке, курицу посадят, притрусят травкой сетку-то железную, затаятся в сторонке, тянут кумыс. Орел долго кружит, снижается, людишек высматривает, потом распалится, Падает на дуру-курицу. А взлететь не может — всего-то полметра не хватает простора крыльям.

— Ах, пусть как получится. Я целиком доверяюсь твоей отчаянной… ну дури, что ли.

Дойные кобылы поднимались с водопоя от речки, останавливались на суглинистом пригорке, оглядываясь, ржанием маня жеребят, — те глядели на свое отражение в реке, играя, били по берегу копытцами, пробовали губами горьковатые листья ветлы.

Сила надел штаны, рубаху, сапоги, подпоясался.

Взноровил было на кобыле ехать, но гнедуха не хотела идти впереди жеребенка, а жеребенку по лености только ютиться под брюхом матери. Сила пустил кобылу в табун, и она, раздувая ноздри, поблагодарила его ржанием, а жеребенок затрусил было следом за Силой, но тут же, отпугнутый взмахом руки, вернулся к матери и взялся бегать вокруг, взбрыкивая, распушив хвост.

Сила прошел мимо сурка — ладно он уселся на бугорке и посвистывал. Подсвистнул сурку. У круто вылезшего из земли камня-дичка, крапленного птичьей кровью, нашел Сила своего начальника и учителя Тюменя. Дремал калмык по-стариковски, чутко откинув большую голову на вытертую ложбинку на камне. Видно, тысячелетиями сиживали тут степняки, шлифуя камень затылком. А может, полонянки бились головой…

Для Саурова старик Тюмень был мудрым и добрым. По семейным преданиям, знал, что родич Тюменя вступал в Париж во главе калмыцкой кавалерии на верблюдах и чуть ли не полонил Наполеона.

Травинкой пощекотал в жухлой бороде дремавшего Тюменя. Глаза старика глянули золотисто-узко.

Сила сказал, что дед Демид похитил себе девку в жены, отец Олег тоже выкрал Марту. И ему хочется умыкать девок.

Тюмень знал отца Силы. Из Померании Сауров Олег увез Марту в багажном ящике в Россию. Говорили, будто дело дошло до самого Верховного, он огневался, но потом посмеялся над ушлостью капитана Саурова, не судил, только красный стоп-свет навсегда вспыхнул на военной дороге Саурова. Беленькая Марта, родив Силу, умерла.