Виталий Сёмин - Нагрудный знак «OST». Плотина

Однажды Петрович на заводском грузовике перевозил старшему мастеру кокс. Вернулся и сказал, что тот живет в большом бауэрском доме. Дом в двух-трех километрах от города. На машине — несколько минут.

— Откуда ты знаешь, что его дом? — спросил Аркадий. — Может, родственники живут или кто-то еще.

— Сам сказал. Похвастался. Я даже уточнил: далеко на фабрику ходить. А он свое: мускулы, здоровье, велосипед. Я спросил, а кто же пашет и сеет, кто за скотиной ходит. Говорит: «Фамилия».

Старшему мастеру так часто желала смерти, что все почувствовали: вот оно! Больше просто так не скажешь: «Чтоб ты сдох!»

Ванюша спросил:

— Туда и обратно одной дорогой ехали?

— Одной.

— Запоминал?

— Когда ехали обратно, старался. Я же не знал, что к нему домой едем, — сказал Петрович.

— Понятно. Из машины не очень-то дорогу запомнишь.

— Да, в общем, просто, — сказал Петрович.

— Из машины только крупное запоминается, — сказал Ванюша. — Пешком — все другое.

— А ночью? — спросил Петровича Аркадий.

— Если по шоссе, то и ночью. Да ведь по шоссе не пройдешь.

— А дом ночью узнаешь? — спросил Ванюша. — Они у бауэров похожие.

— Дом я запомнил.

— Приметный?

— Здоровый! Двухэтажный барак. В таком доме двадцать человек свободно могут жить. И коровник к дому пристроен. И сарай под уголь и кокс. Там не только дом — двор приметный.

— А с другой стороны выйти, узнал бы?

Петрович подумал.

— Засомневался бы. Въезжали и выезжали через ворота. Со стороны ворот и сориентировался бы.

— Все эти разговоры ни к чему, — вдруг твердо сказал Аркадий. И все будто даже с облегчением замолчали.

Но сто раз скажут: всё! Сто раз сам себе скажешь. А через какое-то время облегчения как ни бывало. Резоны, которые уравновешивали ненависть, не забываются, но полностью теряют силу. Новые резоны накапливаются и отбрасываются, а напряжение становится все сильней. И настоящее облегчение наступает, когда понимаешь, что с главной мыслью никакими соображениями не развязаться.

На следующий день опять заговорили о доме старшего мастера.

Я уже начинал представлять себе этот скрепленный металлическими полосами двухэтажный дом, который вместе с пристроенным к нему большим коровником образовывал букву «Г». Дом и коровник — две стороны бауэрского двора. От свободного, тоже перекрещенного металлическими полосами торца дома идет низкий, по пояс, заборчик. В заборчике примыкающая почти вплотную к торцу калитка. Далее ворота. То есть тот же невысокий разъемный заборчик. За воротами сарай, в который Петрович сгружал кокс. Калитка не запирается. Вход в дом со двора. Дверь узкая, в двери маленькое квадратное оконце. Наверно, в дом можно попасть и через коровник. Окна, выходящие во двор, только на уровне второго этажа. Как выглядит фасад дома, Петрович не знает. Не представляет, где в этом доме комната старшего мастера.

— Если даже в дом попадешь, заблудишься, — сказал Петрович. — Гостиница!

— В дом и входить нельзя, — сказал Ванюша. — Тогда не скроешь, что русские.

Все замолчали.

Аркадий сказал:

— Нелепость.

И вновь я почувствовал, как отлило напряжение. Тупик! Но кто-то спросил:

— Туалет во дворе?

— Есть и во дворе, — сказал Петрович. — Но в доме тоже, наверно, есть.

— А бомбоубежище? Какой-нибудь подвал? Куда они во время тревоги прячутся?

— Может, и не прячутся. Там не бомбят.

— Нужен кто-то, кто по-немецки вызовет его на улицу. Мол, нарушаешь светомаскировку. Или срочный посыльный с фабрики, — сказал Николай.

— Только рот откроешь, — сказал Аркадий, — тебя сразу узнают.

— Я не буду открывать. Это ты вывески читаешь.

— Выйти может и не он, — сказал Петрович. — Я ж говорю, там двадцать человек свободно могут жить.

— Многих видел? — спросил Ванюша.

— Старуху и старика. Но днем работники в поле, а ночью дома.

— Двадцать человек, — сказал Аркадий, — и, конечно, оружие есть. А мы можем пойти втроем-вчетвером. И только один стоящий пистолет.

— Не в том дело, сколько человек, — сказал Ванюша. — Сколько мужчин.

— Поблизости еще два или три бауэрских дома, — сказал Петрович. — Что-то вроде хутора. Даже если удастся его выследить или выманить, взять всех на испуг, они потом опомнятся, догонят. Все дороги нам перекроют. А мы знаем только одну.

— А телефон в доме есть? — спросил Аркадий.

— Не знаю, — сказал Петрович. — Не подумал.

— Может быть.

Обо всем этом говорилось много раз. Потом я стал замечать, что при мне заминаются. И догадался, что появился план и что меня в него не включают. Понял, что план от Аркадия.

В лагерной тесноте никакие секреты не держатся. Даже мелочи трудно сохранить в тайне. Сам секрет, может, не сразу разгадывается, но люди, группирующиеся вокруг него, видны. Секреты, к которым ты не допущен, и обижают, и тревожат. А для людей типа Ивана Длинного секрет — предмет страстной охоты. Однако тянутся они к чужим секретам не для того, чтобы немедленно их сбыть. Ни Иван Длинный, ни Гришка-старшина не доносили на тех, кто воровал картошку. А скрыть ее от них было невозможно. Нельзя было укрыть от них и многое другое, что, однако, не достигало полицейских ушей. За два с половиной года в двух лагерях мне не запомнилось ни одного случая добровольного доноса. И это, конечно, нужно отметить особо. Значит, существовали причины, которые удерживали даже Бургомистра Бориса Васильевича. Но у Ивана Длинного или, скажем, у Гришки-старшины были, конечно, другие причины. Выданный секрет уже ничего не стоит. Выгоднее запускать его в бесконечный оборот. Кого-то припугнуть: «Иду к коменданту!» Порезвиться: «Боишься?» Кому-то показать: «Знаю, но молчу. Пока ничего не требую». Тут множество оттенков, и все жуткие. На самого смирного в лагере давит множество разоблаченных нарушений. И все они многократно усиливают власть Длинного. А он, может быть, все эти невыданные секреты хранит и копит, как самый ценный свой капитал, который можно будет предъявить и тогда, когда власть поменяется.

То, что мы с Ванюшей во время ночных бомбежек уходили из лагеря, знали все. Иван Длинный, казалось мне, догадывался и о большем. О чем, я не знал. Это еще усиливало лихорадку. Мне казалось, я чувствую, как наши тайны идут по все более широкому кругу, а освобождение приближается слишком медленно. Что опередит?

Каждый раз, когда Длинный разговаривал с полицаем или комендантом, я напрягался. Иван чувствовал наше напряжение и лишний раз подходил к коменданту.

— Ты ведь еще совсем молодой, — сказал ему Ванюша. — И жил недолго.

Иван упер в бедра руки, вылезшие из коротких рукавов, и закричал:

— Грозишь! А ну повтори!

Синяя жилка на виске его напряглась, глаза воспалились. Глаза Ивана теперь всегда были воспалены.