Виталий Сёмин - Семеро в одном доме. Женя и Валентина. Рассказы

От выпитой водки у Валентины кружилась голова, она слушала мать, слушала Юльку и удивлялась. Она смотрела на них, на отца, на Ольгу, на бабу Вассу, которая, когда Вовка болел, сказала: «Умрет он, передай Валентине, пусть не убивается», — на деда, и ей хотелось научить их счастью настоящей жизни, открыть им глаза, сделать их счастливыми. Но они все, вся ее большая семья вызывали у нее сейчас и раздражение. Мать, конечно, поймет ее и согласится с ней, и отец согласится, и Ольга, и даже Юлька, но они согласятся совсем не так, как все это давно понимает Валентина. И Валентина подумала, что если бы Женя видел и Гришку, и Ольгу, и Юльку, и мать так, как их видит она, он не был бы таким простодушным, а если и был бы, то совсем по-другому, чем сейчас. Она и дальше развивала бы эту мысль, готовила бы ее, чтобы при случае высказать Жене, но в это время во двор вбежала женщина, и Валентина одной из первых увидела ее лицо. Внутри у Валентины все оборвалось. «Вовка!» — подумала она.

— Война! — сказала женщина. — Германия на нас напала.

«Женя, — подумала Валентина, — господи, Женя!»

— Если считать, что один раз я уже был начальником этой конторы, то сейчас я уже тринадцатый начальник. За четыре года! — Сурен Григорьян засмеялся. — Я уже всем говорю, что я тринадцатый начальник. В первый раз я ж руководил на «общественных началах». Вызвали меня: «Сколько зарабатываете как инженер-проектировщик? Семьсот? Мы вам предлагаем триста. Мало, но вы же будете расписываться на проектах — включайте себя в ведомость как соавтора». От халтуры я отказался, а стать начальником согласился. — Григорьян опять засмеялся, смех у него восторженный, заикающийся от полноты чувств. — Нравится мне это дело. Кто передо мной это место занимал? — Он стал загибать пальцы. — Учитель. Бывший кавалерист. Райкомовская работница. Бывший работник горжилуправления — ни одного специалиста. И только райкомовская работница не пила. Ты понимаешь, когда бардак — все греют руки. Оттого, что райкомовская работница не пила, легче не было. Она ничего не понимала, у нее партийный стаж и где-то авторитет, а здесь она ничего не понимала. Сама взяток с заказчиков не брала, а вокруг все брали. Я и начал с того, что всех взяточников уволил. Начал расчищать завалы — из кабинета целый день не выходил, архивы проверял. Три года добивались, чтобы дали штатную единицу — секретаршу. Я добился, чтобы секретаршу и машинистку. На перспективу начал работать. Ремонт начал производить — мы же дома проектируем, а к нам войти нельзя. Видел, какая лестница?

Сурен хвалил себя, но как бы и не хвастался, а радовался собственной честности, оборотистости.

— Вечером приходил домой с больной головой, с рулоном кальки, чертил — зарабатывал. И получал к концу месяца неплохо. Не так, как мои инженеры-сдельщики, но ничего. А потом написали на меня анонимку, пришла комиссия, определила мои заработки как совместительство на том же предприятии. Я им сказал: «Какое это совместительство! Я же производитель, я произвожу. Ну вот хотя бы эту табуретку я мог бы сделать в нерабочее время?» Поставили моему начальству «на вид», а я отказался заведовать. С женой, с двумя детьми мог я жить на такую зарплату? Опять стал проектировщиком, неплохо зарабатывал, но страдал: опять дело не в те руки попало.

Сурен — плотный, потеющий от жары, от физических усилий. Он делает полочку для вешалки, завинчивает шурупы. И хотя он только что дрелью подготовил отверстия, шурупы идут туго.

— Видел, как работают столяры? — говорил Сурен Слатину. — У них всегда с собой кусок хозяйственного мыла — вертеть шурупы.

Полочку Сурен делает Слатину, и тот идет на кухню за мылом. Сегодня воскресенье, 22 июня 1941 года. Сурен пришел к Слатину пораньше, не дал ему поспать. Слатин раздражен, отнимает отвертку: Сурен месяц пролежал в больнице с грудной жабой.

— Дай я, — говорит Слатин.

Сурен отдает отвертку и, когда смазанный мылом шуруп легко входит в отверстие, спрашивает:

— Чувствуешь?

Достает из кармана большой скомканный платок, промокает лоб, щеки, вертит шеей, запускает платок поглубже под рубашку. В лице его мало армянского: волосы темные, но не черные, усы рыжеватые, а нос курносый. И только глаза темные, и очень волосатые руки, обнаженные по локоть.

— Самодельщик чем хорош? — говорит он. — Сколько бы у тебя ни было денег, ты не купишь то, что нужно для твоей квартиры.

С тех пор, как две недели назад Слатин переехал в этот старый большой дом, Сурен каждый день приходит или приезжает к нему на своем выкрашенном в красную пожарную краску самодельном автомобиле. У автомобиля мотоциклетный мотор, мотоциклетные колеса, кузов из авиационной фанеры, но тем не менее на белой жестяной пластине, укрепленной там, где у настоящего автомобиля радиатор, красной краской в столбик записаны названия городов, в которых Сурен уже побывал. Время от времени Сурен поглядывает в окно — автомобиль собирает любопытных: заглядывают внутрь, щупают, смеются.

Приезжает он поздно, задерживается за полночь, привозит цемент, мел, доски. Тащит все это на третий этаж, является уже уставшим, жалуется на то, что не мог раньше вырваться с работы, переодевает брюки и лезет на стол, чтобы оборвать старую проводку: «Зачем тебе эти сопли?» С потолка на него сыплется штукатурка, он не отворачивается, только жмурит глаза и сдувает пот и пыль с верхней губы.

От побелки в квартире сырая, тропическая жара. Слатин уже понял, почему говорят: «Два раза переехать — один раз погореть». Приходя из редакции, он выносит ведра со старой штукатуркой, поднимает наверх песок и к тому времени, когда приезжает Сурен, всякую мысль о новой работе встречает с раздражением. Сурен чувствует, что раздражение переносится на него, и смущается:

— Дарагой! Сядь! Ты можешь понять самодельщика? Я полгода ждал, пока ты сюда переедешь. Дай развернуться.

— Энтузиаст! — говорит Слатин с подозрением. Когда-то он помог Сурену, и теперь ему кажется, что Сурен таким образом благодарит его.

— Что ты! — говорит Сурен. — Я теперь берегусь! Для энтузиазма настроение нужно. Вот когда автомобиль делал, настроение было. До четырех утра спать не ложился, а утром без номеров, без кузова, на одной раме, пока нет милиционеров, за город выскочил. Представляешь? Рама, на ней два сиденья, и мы с напарником на этих сиденьях.

Вывинчивая старый разболтанный выключатель и примеряя на его место новый («Приморозим его алебастром»), он рассказывает, как недавно перевозил тещу с окраины поближе к себе:

— Понимаю, с барахлом не расстанется. Повезет свой шкаф, стол, тумбочки в комиссионный. Там ей не дадут того, что она потребует, она назад все привезет, с места не тронется. Пять лет меняется, а тут вдруг согласилась! Спрашиваю: «Мама, сколько вы хотите за шкаф?» — «Пятьдесят». Достаю пятьдесят. «А за стол?» — «Тридцать». Все предусмотрел. Потом отвез в комиссионный, четверть цены выручил. Шкаф матери отвез. Ей нужен шкаф. Но без денег она его у тещи не возьмет. Раньше они соседями были, а когда мы с Лидой поженились, мать перебралась на другую улицу. Я воду несу, она говорит: «Женился, чтобы подстирки за ней выносить!» Лида стирает, теща говорит: «Вышла замуж за голодранца, чтобы всю жизнь на него стирать!» Детей моих мать к себе не пускала. А теща в свой шкаф не разрешала одежду вешать. Мать знает, что шкаф тещин, спрашивает: «Сколько я ей за него должна?» — Я говорю: «Мама, десять рублей. Ей лишь бы от него отделаться». Сурен смеется своим заикающимся смехом.