Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Послушай, сеструха, когда эта бодяга кончится в нашем колхозе, а? — Роман звякнул ложечкой в стакане. — Никакой власти — паршивой бумажонки подписать некому!.. По мне, хоть посади Ваню-дурачка, и пусть себе подмахивает!

— Ну что ты к ней пристал? — Мать потянула его за рукав, — Она-то тут при чем? Сроду поесть всем спокойно не даст!

— А Ромке кусок в горло не полезет, если он наперед не продерет его хорошенько! — хмуро заметил Корней и наклонился к блюдцу с чаем, словно рассматривая колышущееся отражение своего лица. — Ему все едино, кто будет им командовать, его дело маленькое — исполняй, что прикажут, а там хоть трава не расти!

— Я и сам могу командовать не хуже других! — распаляясь, крикнул Роман. — Нечего из меня мартышку строить! Я сюда работать приехал, а не девок в клубе щупать!

— Ромка-а! Бесстыжие твои глаза! — Корней так грохнул кулаком по столу, что подпрыгнул чугун. — При матери такие слова! Совсем распоясался!

Постукивая суковатой палкой, на кухню вошел дед Иван. Он был в нижнем белье — полосатой рубахе и таких же кальсонах, в наброшенном на сутулые плечи потертом кожушке. Босые ноги его хлябали в больших головках срезанных валенок.

— Опять Ромка бучу поднимает? — просипел он. — Хлебом не корми, а позволь покобениться!.. А как до дела, так он постромки рвать не будет…

— Еще один праведник явился! — Отхлебнув из блюдца, Роман насмешливо оглянулся на деда. — Тут и без тебя есть кому поучить уму-разуму, только уши развешивай и слушай! Делал бы лучше, что тебе положено, и не лез, куда не просят…

— А кто это положил мне и до конца отмерил? — не уступал дед. — Я вон свой век доживаю, по самой, можно сказать, кромке иду и могу в момент сквозь землю провалиться, а все чего-то жду, вроде чудо какое должно произойти… А ты, выходит, всю свою жизнь наперед до самой могилы видишь?

— Тебе бы, дед, в пустыне пожить, где еще дикие племена бродят, — морщась, протянул Роман. — Они, может, тебя и за Христа бы приняли, заслушались…

— Ты над кем изгаляешься, поганец? — Дед стукнул палкой об пол, затряс гривастой седой головой. — Молоко на губах…

— Оставь его, тятя. — Корней подвинулся на лавке, освобождая место отцу и вошедшей следом за ним Васене. — Мечется как угорелый и норовит любого цапнуть, лишь бы самому полегчало!.. Мать, налей старику чайку погуще…

— Ну его к псу, это хлебово! — Натужно дыша, дед присел к столу. — Ты бы, Полюшка, поискала чего покрепче, а то что-то грудь теснит, дыхнуть не дает…

— Сопьешься, тятя, — недовольно сказал Корней.

— Иной всю жизнь тверезый, и никто ему не рад… Гремя ключами, Пелагея достала из шкафчика настоянную на рябине бутылку водки. Дед отломил от буханки хлеба поджаристую корочку, понюхал ее, озорно сверкнул глазами из-под клочкастых седых бровей.

— Не вешай голову, внучек, ты еще получишь портфелю в руки, натешишь душеньку!.. Голос у тебя, как в радиве, громкий, а чтоб орать на других, много ли ума надо? Вон как Липкой разоряется на всю деревню, и горя ему мало!.. Му, пей, Иван, досуха, чтоб не болело брюхо!

Граненый стаканчик доргался в его руке, как живой. Недоверчиво покосившись, дед еще крепче сжал его узло-ватыми пальцами, поднес ко рту, лязгнул зубами о край. — Вре-ошь, — просипел он, — не вырвешь-си-и!..

Разом опрокинув стаканчик в рот, поцеловал донышко, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы, потянулся за картошкой.

Пригибаясь з дверях, на кухню протиснулся Никодим, смущенно улыбнулся. Он тяжело опустился на заскрипевший табурет, неуклюже пригладил пятерней взлохмаченные волосы, с бережной робостью, будто боясь раздавить, принял стакан чаю из рук матери.

— А где же Клава, Дым? — с нежностью глядя на брата, спросила Васена.

Никодим посмотрел на нее, будто не в силах был сразу отрешиться от занимавших его мыслей, потом махнул рукой в сторону прируба. Он относился к Васене как-то по-особенному, баловал как маленькую, после каждой получки приносил ей какую-нибудь безделицу — косынку, ленточку, брошь.

Васена вынула из пышных волос зеленую гребенку и протянула ее брату.

— На, причешись, Дым!

Никодим послушно провел гребенкой по волосам, потом, придвинув сковородку с поджаренными шкварками, стал макать картошку.

На Ксению присутствие старшего брата действовало всегда успокаивающе — при Никодиме как-то все в семье становились спокойнее, даже Роман, не желавший ни с кем считаться. Вот и теперь, поднимаясь из-за стола, Роман вопросительно оглянулся на брата.

— Ну что, займемся сегодня сеялками?

Никодим медленно жевал, как бы раздумывая, и Роман, дожидаясь ответа, неторопливо надел полушубок, стол затягивать ремень.

— Мы же с последним трактором еще не все кончили, — проговорил наконец Никодим и поднял на младшего брата внимательные глаза. — Кабину надо как следует закрепить.

— Ну, это на полчаса дела, не больше.

— Пока все гайки не привинтим и не пригоним к месту, ни за что другое браться не буду! — предупредил Никодим.

— Лады! — Роман придавил на макушке кубанку, хлопнул рукавицами. — Я двинусь, кузнецов потороплю, а ты не засиживайся!

Он взялся за железную скобку двери, но тут же отступил, пропуская вместе с волнами морозного воздуха заиндевелого Егора Дымшакова. Тот продрался через дверь, как воз сена, задевая косяки, шумно отдуваясь, в косматой, собачьего меха, шапке, залатанном шубняке, держа под мышкой ременный кнут. Он был краснолиц, от него веяло стужей, побелевшие от инея брови мгновенно оттаяли в тепле, и на жестких рыжих колючках их повисли капельки.

— Здорово, патриоты родины! — загудел он, сдирая с курчавого воротника льдинки. — Думал, никого уж не застану, а вы, оказывается, еще чаи разводите…

— Это что, тонкий намек? — Роман насторожился. — Поздно, дескать, на работу выходим?

— Смотря по тому, как глотаешь! — Егор рассмеялся. — Если гладко идет, то тонкий, если заденет и царапает, то в самый раз!

— А когда вы просыпаетесь, Егор Матвеевич? — не скрывая своего открытого восхищения задиристым родственником, спросила Васена.

Дымшаков сел на подставленный ею табурет, достал из кармана матерчатый кисет, высыпал щепотку табака на обрывок газеты.

— Я, девка, по петуху равняюсь — он горло прочищает чуть свет, а я глаза продираю. С утра вот за сеном в луга смотался, конюшню почистил, в правление забежал, а оттуда к вам — и то не по доброй воле, а по нужде! — Он стянул с головы шапку, достал с ее дна бумажку, а шапку нахлобучил на колено. — Вот, Ксения Корнеевна, телефонограмма тебе: должна быть вечером на бюро райкома! А чтоб тебе одной не было скучно, зовут и меня, и Черкашину, и нашего преподобного Аникея, и его карманного парторга Мрыхина.

Ксения рванулась, почти выхватила из рук Дымшакова бумажку. Наконец-то! Она словно глотнула свежего воздуха и в изнеможении закрыла глаза, но тут же вспомнила, что не одна в комнате, и спросила: