Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Один раз кого стукну — душа с телом может проститься! А по правде — дурная сила, и нет ей никакого выходу. Разве Аникея разок приласкать? Так руки не хочется марать! Может, сам насосется да отвалится?..

— Закуривайте! — Пробатов раскрыл портсигар, видя, что его собеседнику нелегко дается каждое слово. — А Аникей — это кто же такой будет?

— Неужто не слышали? — притворно удивился Дымшаков и выловил дрожащими пальцами папиросу. — А если его послушать, так он чуть не у каждого большого руководителя в области чаи по-домашнему распивает!.. Да это же наш разлюбезный председатель колхоза Аникей Ермолаевич Лузгин, которым нас еще в войну укрепили, и, похоже, на всю жизнь. На работе он горит — аж дым от него валит, похудел — страсть, из-за живота сапог не видит! Ходит по полям с портфелем и командует! Дай ему полную волю — так он давно бы здесь всех штрафами облепил, засудил, пересажал за решетку и один бы шастал в коммунизм!

Губы Пробатова были плотно сжаты, а голубые глаза, чуть суженные в легком прищуре, откровенно смеялись.

«Почему он так себя ведет? — подумала Ксения. — Вместо того чтобы дать достойную отповедь этому дезорганизатору, он позволяет ему обливать грязью председателя и районный комитет партии. Неужели он верит всему, о чем говорит Дымшаков? Тогда почему же я стою и молчу?..»

— Извините, Иван Фомич, но вас здесь неправильно информируют! — проговорила вдруг она, выступая из-за воза. — Дымшаков, как всегда, все преувеличивает!.. Колхоз «Красный маяк» сейчас находится на подъеме, доход его дошел до восьмисот тысяч, да и товарищ Лузгин не такой злодей и бюрократ, каким его расписывают…

— Ты бы уж не мешалась не в свое дело, Ксения Кор-неевна, — с еле сдерживаемой яростью сказал Егор. — Ну что ты о нашем колхозе понимаешь?

— Постойте, — тихо дотронувшись до плеча Дымшакова, сказал Пробатов, и Ксения почувствовала вдруг, что сейчас вот, в эту минуту, она оказалась как бы наедине с его пристально-вдумчивыми, пронизывающими глазами. — А вы, собственно, кто такая? А то неудобно как-то, идет принципиальный разговор, а мы друг друга еще не знаем!

— Инструктор Приреченского райкома Яранцева, — протягивая руку, представилась Ксения.

— А вы что тут делаете? — Секретарь обернулся к Дымшакову.

— Большой начальник — кто куда пошлет! — криво усмехнулся Егор. — Конюхом работаю…

— Так. Ясно, — сказал секретарь, хотя было совсем не ясно, что он подразумевал под этим. — А какого же Яранцева вы дочь? Я раньше знавал одного Яранцева…

— Да вот он сам у воза притулился! — опережая Ксению, крикнул кто-то из толпы, уже плотно обступившей Пробатова.

Точно притянутый взглядом секретаря обкома, Корней выпрямился и, не сдерживая просившейся на губы улыбки, подошел ближе, поздоровался…

— Так бы я вас не признал, Иван Фомич, а заговорили — ну, думаю, это он, — сказал Корней и, как бы ища поддержки, оглянулся на дочь. — Вам-то уж где меня упомнить!

— Нет, я хорошо вас помню. — Пробатов долго не отпускал Корнееву руку, словно, пока он держал ее в своей, ему было легче вернуться мысленно в те незабываемые, давно отшумевшие годы. — Вы ведь, Яранцев, одним из первых в колхоз вступали? А разве не вы тогда и первый трактор в Черемшанку пригнали?

— Я!..

Секретарь наконец отпустил его руку-, и Корней почувствовал себя свободнее и смелее.

— Да, да, — просияв, подтвердил Пробатов и провел рукой по своим пышным седым волосам, словно сквозившим голубизной над его загорелым и обветренным лбом.

— Ну и что же вы теперь? Какими тут делами заворачиваете?

— Да я, Иван Фомич… — Корней на мгновение замялся. — К дочке вот приехал погостить!.. На заводе работаю, в рабочий класс, можно сказать, перешел… Так что в их делах я тут посторонний!..

— Напрасно так думаете, Корней Иванович, — сказал Пробатов; в глазах его будто что-то погасло, но голос стал тверже. — По-моему, теперь нигде посторонних быть не должно, да и непохоже это на вас! Я помню, как вы, когда помоложе были, впереди всех шли…

— Смолоду мы все были бравые да удалые, — уводя глаза от проницательного взгляда секретаря, тихо ответил Корней. — Стар, наверное, стал, как сырая чурка, — не то что других зажечь, а и сам не загоришься, хоть керосином плещи!

— Не верю! — Пробатов покачал головой. — Кто хочет, тот. загорится!

— Гореть зазря надоело, Иван Фомич, вот что!..

— О чем ты говоришь, тятя? — запальчиво и гневно крикнула Ксения. — Как тебе не совестно! Разве ты голодал когда-нибудь?

— Нет, пышками об'ьедался! — метнув сердитый взгляд на дочь, сказал Корней. — Тебе, конечно, лучший кусок отдавал, а сам воду пил да картошкой закусывал!..

— А вы напрасно опекаете своего отца, — нахмурясь, заметил Пробатов. — Он не глупее нас с вами, уверяю вас. Нам надо было почаще таких вот людей слушать…

— Да чего его слушать! — неожиданно раздался насмешливый голос Дымшакова. — Когда ему было тепло в колхозе, он грелся, а как наступили холода — он дал отсюда деру! Так бы и сказал по правде, а то разводит кисель сладкий — тошнить начинает!..

Пробатов молча покосился на Дымшакова, все более мрачнея и сводя к переносью брови.

— Вы что, всегда так, сплеча рубите? — спросил он.

— А чего мантимонию разводить! Он, как туго пришлось, драпанул отсюда. Или, может, ему медаль за это выдать?

— И однако, действовать топором я вам не советую! Топор вещь хорошая, но грубая и не на всякое дело годится! Не кажется ли вам, что, когда заходит речь о человеке, здесь нужен инструмент потоньше?

— Согласен с вами, Иван Фомич, на все сто процентов! — раздался зычный голос.

Толпа зашевелилась, раскололась пополам, и по освободившемуся проходу двинулся к секретарю обкома Аникей Лузгин.

— Предупредили хоть бы за часок, Иван Фомич, я бы тогда никуда не отлучался, — говорил Аникей Ермолаевич, весь исходя улыбчивой приветливостью. — Для нас это большая радость! Видите — не успел слух пройти, а народ как ветром согнало!

Он сиял защитного цвета картуз, обручем стягивавший его шишкастую голову, и стал торопливо обтирать большим цветастым платком лоб, через который, как рубец, тянулась красноватая отметииа от картуза, и толстый загривок с розовой складкой; по рыхлым, распаренным, как после бани, щекам его катились капельки пота, на угловатой скуле темнело пятно йода — след свежего пореза: видно, второпях брился. Он принарядился в новый темно-синий, военного покроя костюм, в котором всегда выезжал в область, и в ярко начищенные хромовые сапоги с уже заляпанными грязью передками.

— Ох и лиса ты, Аникей! — с тяжелым вздохом протянул Дымшаков. — Кому ты глаза замазываешь? Неделю назад ведь всем говорил, что секретарь обкома к нам пожалует! Да не тот мост чинил — промашку дал!