Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

У матери было смуглое, чуть иконописное лицо с карими строгими глазами, излишняя их суровость смягчалась добрыми морщинками и девически-застенчивой улыбкой, по которой Пробатов узнал бы ее среди тысяч других женщин. Трудно было даже сказать, в чем заключалась прелесть этой улыбки, но, когда она улыбалась, в выражении ее глаз, в уголках губ появлялось что-то юное, наивно-робкое, полное неповторимого, одной ей присущего обаяния.

— Я старею, а ты все молодеешь, мать…

— Ладно над матерью шутковать! Как дома-то — все хорошо? Все здоровы?

Не отвечая, он приподнялся на полушубке, поцеловал мать в щеку и снова лег навзничь. Он держал в своих руках жестковатую руку матери с взбухшими фиолетовыми прожилками, смотрел на родное каждой своей черточкой, каждой морщинкой лицо, и душу его заливала тихая нежность.

— Дочь-то еще не просватал? — спросила мать, и Пробатов удивился странному течению ее мыслей.

— Найти жениха — это дело не мое, а ее собственное, — отшутился он. — Подберет подходящую кандидатуру и потом поставит родителей в известность.

— Не смейся, а то бы плакать не пришлось! — не поддержав его игривого тона, укоризненно посоветовала мать. — Навяжется какой-нибудь прощелыга, и не отделаешься от него! Смотри не прогляди, чтоб парень на Иришке женился, а не на тебе!..

— Как это? — не понял сразу Пробатов и рассмеялся. — Ты скажешь!..

Она тронула на его пиджаке болтавшуюся на одной нитке пуговицу, покачала головой.

— Что ж, доглядеть там за тобой, что ль, некому? И жена не хворая, и дочь невеста, а одного мужика не могут обиходить как следует — срамота! А ну давай снимай, я живо приметаю!

— Да брось ты, мама!

— Не спорь, Ванюша! А то ведь нехорошо — ты все время на народе, и на тебе все должно быть в аккурате! Люди всякое примечают, особо у тех, кто на виду стоит. Вот, мол, сам-то нас учит и указует нам, а у самого пуговица еле держится!..

Смеясь и притворно кряхтя, Пробатов спустился вместе с матерью с печки, снял пиджак. Пока он обувался, она принесла из горенки нитку с иголкой, пришила пуговицу и вдруг встрепенулась, засуетилась, подхватила с полу ведерный самовар.

— Раскудахталась я тут с тобой, и прямо из ума вышибло, что покормить тебя сначала надо, а уж потом разговорами заниматься!

— Успеется еще, мама…

— Нет, нет! — Мать уже собирала на стол, и Пробатов дивился молодому проворству ее движений. — А пока я буду возиться, ты бы мне рассказал, что па свете творится… Что про войну-то слыхать — не свалится она на нас? Мне вот вроде и жить-то уже немного осталось, а как подумаю про это, так душа с места сходит…

— Вы же получаете газету, слушаете радио. Столько же и я знаю…

— Ладно притворяться — постыдился бы от матери-то скрывать!

Пробатова всегда забавляло, когда мать пыталась выведать у пего что-то такое, о чем якобы не пишут в газетах, не говорят по радио, но что непременно долями знать ее сын, раз он занимает такую высокую должность, заседает в Верховном Совете, встречается с большими людьми. Такое наивное убеждение жило не только в душе матери. Часто люди, разговаривая с ним, хотели услышать от него что-то особое, известное немногим.

— Если бы случилось что-нибудь серьезное, мать, то народу об, этом сразу бы сказали! А волновать людей без причины не стоит.

— Я тоже, когда досаждают, так говорю всем, — согласилась мать. — Разве, мол, Иван Фомич что утаил бы от матери, если бы на самом деле что было!

— Да, чуть не забыл, мама! Я же тебе подарок из Москвы привез.

Посмеиваясь, Пробатов опустился па колени перед своим дорожным чемоданом, вынул оттуда бумажный сверток, и из рук его скользнул на крашеный пол вишнево-темный, будто охваченный сизоватым инеем, тяжелый шелк.

— Балуешь ты меня, Ванюша, — любуясь красивой материей, сказала мать. — Куда мне, старухе, такое носить! Вот, скажут, вырядилась!

— Ничего, не осудят, поймут. В молодые годы не носила — теперь порадуйся!..

Мать насухо вытерла руки о фартук и тоже присела рядом с ним, перебирая в пальцах играющую бликами материю…

Так сидящими у расплескавшегося на полу шелка и застала их Любушкина. — Начальству низкий поклон и почтение! — нараспев проговорила она. — Ну, думаю, пока догадаются позвать, я сама нагряну — авось не сгорю со стыда!

— Здорово, председательша, всегда рад тебя видеть! — Пробатов выпрямился и пожал по-мужски сильную руку женщины, откровенно любуясь обветренным румяным лицом, полным того открытого, мужественного достоинства, которое, по его мнению, всегда отличало хорошо знающих себе цену людей труда.

— Экая красотища, батюшки! — протяжно ахнула вдруг Прасковья Васильевна и бросилась, не раздеваясь, к шелку. — Сделают же такое чудо!

Не спрашивая разрешения, она быстро сняла — коричневую плюшевую жакетку и, набросив переливающийся лунными бликами конец материи на грудь, подошла к висевшему в простенке зеркалу.

— До чего хорош — душа заходится!

Как зачарованная стояла она у зеркала, чуть вскипув голову, потом начала плавно поворачиваться то боком, то спиной, казалось, забыв, что она в горенке не одна.

— Годы наши не те, дьявол бы их забрал! — словно приходя в себя, с неподдельной грустью проговорила она и отложила шелк в сторону. — Вот походить бы так, потешить сердце, а уж вроде и совестно и ни к чему. Бабий век — сорок лет!

— Вот и неправда! — сказала Евдокия Павловна. — В народе хоть так и говорят, да прибавляют: «А в сорок пять — баба ягодка опять!»

— Ай да мать! — Пробатов обхватил ее за плечи, смеялся до слез.

— А что? — не сдавалась та. — Лишь бы самой нравилось, а на всех не угодишь! Вот если уж у самой охота красоваться пройдет, то тогда, что ни надень, все равно старуха…

— Так-то оно так, — раздумчиво протянула Любушки-на. — А все же совесть знать надо и не надо делать вид, что годы тебе нипочем. Не гребень чешет голову, а время…

— Ладно сердце зря травить, — сказала Евдокия Павловна. — Садись за стол, чайком побалуемся!

— Не откажусь! За чаем-то и Иван Фомич меньше строжиться будет, гляди, и поможет чем…

— Ох и хитра ты, Прасковья Васильевна! — усаживаясь за стол, сказал Пробатов. — Умеешь сиротой прикинуться— и того-то у вас нет, и этого не хватает, — гляди, секретарь обкома и раздобрится, леску выделит, кирпичей, а то и новую автомашину.

— Ну как в воду глядели, Иван Фомич! — грея над блюдцем красные руки, сказала Любушкипа. — Если председатель колхоза будет нростоват да трусоват, какая от него польза?

Пробатов оттаивал, когда встречал таких людей, как Прасковья Васильевна Любушкина. Удивительно приятно было слушать ее сильный, сочный голос с едва уловимой задоринкой! Разговаривая с Любушкиной, Пробатов каждый раз словно сам набирался свежих сил и бодрости.