Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

Пробатов поднялся со скамеечки, подошел к кровати, сел па край ее.

— Послушай, это на тебя не похоже! — Он нашел горячую руку Бахолдина, словно это прикосновение могло помочь ему убедить друга. — От кого угодно я мог ждать безвольную чепуху, ты извини меня за некоторую резкость и грубость, но только не от тебя!

— А ты не возмущайся, — все так же угнетающе сухо и тихо проговорил Алексей Макарович. — Мы привыкли смотреть правде в глаза… А правда такая — я скоро умру…

— Нет! Нет! — почти вскрикнул Пробатов, стискивая руку старика и с ужасом чувствуя, что верит тому, о чем говорит Бахолдин, хотя внутренне всей душой должен был сопротивляться этому. — Ты выбрось эту чушь из головы! Мы тебя вылечим! Если нужно, повезем в Москву, К лучшим специалистам…

— В Москве люди тоже умирают, — сказал Алексей Макарович, и в голосе его звучала не легкая насмешка над наивностью друга, а какая-то мрачная отрешенность. — Зачем нам обманывать самих себя? Ты же знаешь, у меня был инфаркт, и я еле выкарабкался. В общем, не будем об этом!.. И, по совести говоря… Когда вот так уходят от тебя силы и ты не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, когда от слабости иногда не можешь даже думать — ничего ясного, один туман в голове, — то в конце концов все становится безразличным…

Пробатов смотрел на лицо Бахолдина, темневшее на белой подушке, и слушал его со все возрастающим волнением и тревогой. Никогда еще, может быть, за всю свою жизнь он не ощущал себя таким беспомощным, бессильным. Он сталкивался в последние годы с тяжелыми, трагическими положениями, но его вмешательство почти всегда давало ощутимые результаты. Ответственные посты, которые он занимал, привили уверенность, что ему подвластно многое, и не потому, что он наделен какими-то необычными правами или сверхъестественными способностями, волей и характером, а потому, что облечен высочайшим доверием партии и действует от ее имени, ее силой, ее авторитетом. Он мог направить на спасение гибнущего урожая тысячи людей и машин, если бы этого требовали обстоятельства, поднять на ноги весь город, всю область.

А вот сейчас он был до противной тошноты немощен и бессилен, хотя дело шло о жизни одного из самых дорогих ему людей.

Отблески пламени от топившейся печки, отражаясь на белом потолке, на кафеле, будто рассеивали в сумраке комнаты красноватую пыль, и эта печальная мгла рождала ощущение еще большей безнадежности.

„Как это дико, что ему понадобилось смертельно заболеть, чтобы я бросил все дела и приехал сюда! — думал Пробатов, чувствуя, что веки его теплеют. — Собрания, совещания, активы, нужные и ненужные, захлестывающие нас речи, иногда совершенно бессодержательные, пожирающие наше время, и дела, дела… И мы так крутимся в этом водовороте, что забываем выбрать час, чтобы навестить близкого человека. Неужели нас подхватывает и гонит так стремительный бег нашей эпохи — беспокойной, нетерпеливой, на долю которой выпало сделать как можно больше, пусть не до конца хорошо, но скорее, иначе мы что-то упустим и потомки по простят нам этого промедления…“

— Ты не верь, что мне все равно, я это так… просто взвыл от одиночества! — Бахолдин передохнул, словно собираясь с силами, в голосе его прорвалась взволнованная, надсадная хрипотца. — Я ужасно хочу жить, работать именно теперь, когда наступили такие перемены во всем, когда, кажется, я только начал понимать, что делал хорошо и что плохо, и все открылось мне…

— Если бы каждый сумел сделать в жизни то, что Ты!.. — Пробатов отпустил руку товарища и порывистю встал, как бы освобождаясь наконец от того мрачного, что все время тяготило его.

— А иногда меня мучает другое. — Алексей Макарович дышал тяжело, с присвистом. — Может быть, я жил не так, как надо было… Нет, ты послушай, — замотал он головой, видя, что Пробатов выражает крайнее нетерпение. — Ты Поставь себя на мое место — я ведь тут работал почти всю жизнь… А сколько в нашем районе еще слабых колхозов, как еще трудно живут некоторые люди… Разве нет моей вины в том? Не пойми меня так— вот, мол, старина расклеился и стал каяться в своих грехах, заботиться о спасении души… Нет, я всегда считал себя солдатом партии, и даже в то минуты, когда я начинал думать, что в сельском хозяйстве творится что-то неладное, я верил, застав-лил себя наконец верить, что, очевидно, такое положение диктуется какими-то более высокими причинами, О которых мне неизвестно… А теперь я вижу, что напрасно молчал!.. Нельзя жить бездумным исполнителем, если хочешь быть настоящим коммунистом…

— Да, это тяжелый и горький упрек. — Пробатов сделал несколько шагов по комнате, но сразу наткнулся на какой-то острый угол и остановился. — Я тебя хороню понимаю…. Вот сегодня утром я встретил одного знакомого мужика, ты его, наверное, знаешь, Корнея Яранцева…

— Ну как же! Я даже помню, как он уехал отсюда… Я замотался с разными делами и как-то не уследил за ним, хотя мне рассказывали, что он приходил ко мне в райисполком… А потом слышу — исчез! Я тогда как больной ходил, честное слово! И дело не только в нем, ведь и кроме него бежали люди из деревни… По о таких, как Яран-п, еп, Я думал всегда как о своей опоре..

Теперь это все в прошлом, — не выдержав, снова прервал его Пробатов. — А нам нужно думать о настоящем! И главное — все делать для того, чтобы такие, как Корней, вернулись обратно. Сколько у нас в деревнях еще заколоченных изб!

— Вот это-то не дает мне покоя… Лежишь иной раз тут один, темень, собаки где-то лают, и сосет тебя, сосет одна мысль за другой… Если, мол, ты не сумел создать людям хорошую жизнь — а они ведь доверяли тебе, ждали, что сможешь, — то, может, ты вообще ни на что не годишься. До того муторно станет, хоть волком вой…

Он пошарил руками по груди, Пробатов растерянно наклонился к нему.

— Тебе плохо?

— Ничего. — Старик задыхался и с трудом выдавливал слова. — Тут где-то капли…

— Сейчас, сейчас. — Пробатов заторопился, опрокинул что-то на столике. — Ты меня прости, что я растревожил тебя, — черт знает, что за характер!

Свалив на пол какие-то книги, он наконец догадался зажечь свет и нажал кнопку настольной лампы. Темно-зеленый абажур отбросил густую тень на потолок, а столик облил ярким светом. Найдя нужный пузырек, Пробатов, не оборачиваясь, спросил:

— Сколько?

— Двадцать…

Держа над краем чистого стакана чуть вздрагивающий в руках пузырек, он отшептал положенное число капель, долил из графина немного воды и обернулся к Алексею Макаровичу. Сумрак утяжелял лицо Бахолдина, подчеркивал глубокий провал глазниц, ввалившиеся щеки и дряблый мешочек под подбородком. Свет словно смыл все тени и темные пятна, напоил влажным блеском глаза, окрасил все лицо легким, болезненно неровным румянцем.