Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Значит, на колени стать перед паразитами? В обнимку жить с теми, кто людей тут топчет и дышать не дает? Ты так мне предлагаешь, дорогой родственник? — навалясь грудью на стол, задыхаясь, спрашивал Егор. — Да только пожелай я пойти с ними на мировую — лучше бы всех здесь зажил! Дом бы под железо отгрохали, играли бы невпроворот! А она вот, — Дымшаков кивнул на пере-пуганно слушавшую его жену, — не ходила бы в чиненом-перечиненом!.. Порадовать моих врагов? Задобрить? Вр-ре-ошь! Я им живой не дамся! Мне с ними по одной дороге не ходить! Дай срок — я под ними огонь разведу, они у меня запляшут!..

— Ох, Егорушка, загубят они тебя, загубят! — застонала вдруг Анисья, прижав к груди руки. — Никто головы не поднимет, а ты перед ними как на юру! Грозились ведь, братушка, по-всякому намекали: спалить могут или еще того хуже… Долго ли до греха…

— Пускай грозят! — с силой бросая на стол квадратный кулак и сотрясая посуду, крикнул Егор. — Чуют, что сейчас им конец приходит, вот и грозятся! Раз с верху самого за колхозы взялись, не иначе — завтра дойдет и до нас, мимо нашей Черемшанки правда не проедет, не опасайся!..

— Наверху, может, все понимают, — согласился Корней, — да у нас-то в деревне ломают по-своему… Засели, как тараканы по щелям, попробуй их выкури!

— И выкурим! — стоял на своем Егор. — Кто ты, чурка или человек? Зачем на земле живешь? Для того чтобы пищу переводить или для чего другого? Ходить по ней хочешь или ползать на карачках? Если ходить — так ходи, как человеку положено, в глаза всем открыто гляди, а если что не так, не но правде — не терпи, в набат бей… До глухих не дойдет — в Москву пиши!

— Покрутит письмо по разным местам и вернется обратно в район, к тому же человеку, против которого ты писал, — тебя же и взгреют, чтобы знал край да не падал! Мало ты раньше строчил?

— Ты мне про то, что раньше было, не поминай! — зло оборвал Дымшаков. — Ты в каком годе живешь — в прошлом или нынешнем? Хватит жить с оглядкой да с опаской! Пускай тот трясется, у кого совесть в ребрах зажатая! А нам с тобой бояться нечего — мы поросят не крали, у нас в ушах не визжит!..

Он снова засмеялся, но миролюбиво и душевно, над головой его вырос пущенный из широких ноздрей куст дыма и долго качался в воздухе, затеняя свет лампы.

— Ох, Егор, достукаешься ты! С любого ведь стружку снимаешь — спасенья нет! — вздохнув, проговорила Анисья, и было непонятно — то ли осуждает она мужа, то ли восхищается его удалью. — Притянут тебя за язык! Запрячут куда-нибудь подальше, а мы тут будем Лазаря петь.

— Не дрожи, мать, впереди страха, — ласково обнимая жену за плечи, проговорил Дымшаков, и в тихом, размягченном хрипотцой голосе его зазвучала веселая издевка над собой, которая, видимо, не раз помогала ему в его нелегкой жизни. — Если жить да при каждом слове оглядываться — да пропади она пропадом, такая жизнь!

Анисья была довольна, что спор за столом начал затихать, и со свойственной большинству женщин чуткостью поняла, что наступил самый подходящий момент перевести разговор на другое. Не снимая мужниной руки с плеч, она еще ближе прижалась к нему и, заглядывая в его диковатые глаза, с нежной робостью посоветовала:

— Ты бы уж завтра-то, Егор, не лез наперед, а?

— А что у вас завтра? — насторожился Корней.

— Да слух прошел, будто секретарь обкома едет, не то кто поболе, — оборачиваясь улыбчивым лицом к брату, ответила Анисья.

— Секретарь, может, к нам и не завернет, а в районе что творится — пыль столбом! — язвительно усмехаясь, заговорил Дымшаков. — Дороги, сам видел, когда шел, какие у нас — смертоубийство одно! Так трясет, что кишка за кишку цепляется! Ну так сейчас от Черемшанки до района по три раза в день дорогу бульдозером скребут, мостик починили, — там лошади ноги калечили! Стояла на краю убогая избушка, в землю по окна вросла. Глядь, а там ровное место! Смеяться некому!

Однако Корней не видел в этом ничего смешного.

— Ему бы не на машине, с гудом, а втихую явиться, — вздохнув, заговорил он. — На лошади или, того лучше, пешком. Да районному начальству не сказывался бы, а то так дело обставят, что и народа не увидишь, хотя и побываешь среди него…

— Если захочет правду узнать, ему ничто не помешает, — горячо подхватил Егор. — Не в том суть! Кого, главное, хотим обмануть-то? Самих себя! И это, я тебе скажу, шурин, мне прямо нож острый! Не знаю, что бы сделал, лишь бы эту заразу с корнем вырвать! Ну зачем, скажи, нам свои болячки хоронить, в эти чертовы жмурки играть? Зачем? Если уж сейчас всю правду не говорить — тогда во что верить и зачем жить?

— Правда, Егор Матвеевич, бывает одна — партийная! — неожиданно подала свой голос с кровати Ксения, и все удивились, что она не спит. — Ворота дегтем вымажут — тоже правда, а кому она нужна, такая правда?

— А ты выходи на свет, племянница! — позвал Дымшаков, разительно меняясь в лице и становясь снова вызывающе дерзким. — Впотьмах правду трудней искать!

Корней поднял голову и посмотрел в угол, где стояла задернутая ситцевым пологом кровать. Он обрадовался было, что сестра погасила никчемный, выматывающий душу спор, а теперь спова встревожился. Неужто дочь ввяжется в назревающую ссору?

Цветистый полог покачнулся, и Ксения, поправляя на ходу растрепавшиеся волосы, вышла к столу, сепия давно бы заснула, если б не зычный, полный злого упрямства голос Дымшакова, то и дело возвращавший ее из зыбкой полудремы.

В ноги и руки ее вступила истомная, усталая теплота, лень было двигаться и даже прислушиваться к разговору отца и Егора: сошлись за рюмкой вина два мужика и начинают на все и на вся наводить критику.

Однако вскоре она насторожилась — рассуждения отца и особенно Егора уже не казались ей такими безобидными. Она хотела сразу прекратить этот злостный поклеп и на колхоз, и на работников района, но вдруг почувствовала себя в ложном и двусмысленном положении.

С одной стороны, как инструктор райкома она обязана была вмешаться в этот нелепый разговор и поставить каждого на свое место, но, с другой стороны, она понимала, что находилась не на собрании, где легко могла поправить любого человека, высказывающего неверные или вредные взгляды, а в гостях у своей тетки, да еще и впервые за два-три года.

Ксения была непоколебимо убеждена в одной истине — вышестоящим организациям и возглавляющим их работникам всегда известно все, и плохое и хорошее, что происходит в каждом районе, и если почему-либо в обкоме не находят нужным менять то, что на месте кажется уже отжившим, значит, не назрели еще условия для таких перемен. И не ее дело сомневаться в разумности того, что исходит свыше! Придет время — скажут!

Ксения как-то по-особому гордилась тем, что работает в райкоме и живет в самой гуще волнующих событий. Когда ей два года назад предложили оставить работу участкового агронома и перейти в райком, она согласилась не сразу, потому что не была уверена, что справится со своими новыми обязанностями. Но Коробин, под начало которого она попала, сумел убедить ее, что люди не рождаются с задатками партийных работников и что деятели такого типа выявляются на практической работе.