Адихан Шадрин - Старая дорога

— Погодь малость, Яша, наладим дело, в два етажа отгрохаем дом-то. А покуда же — не в тесноте живем, неча бога гневить, — смолк, сдвинул свинцовые брови, покосился на молчавшего Якова. — Ин, будя. Завтра на зорьке тронемся. Овса подсыпь лошадям, — и, почесывая волосатый живот, скрылся в своей спаленке.

…Выехали после третьих петухов. Село едва-едва просыпалось. Сквозь щели ставен продирался скудный свет, из печных труб паром курились белесые дымки. Молчали собаки, забившись после длинной зябкой ночи в теплые базы, где время от времени простуженно вздыхали коровы да блеяли суягные овечки.

Из темени выплывали покосившиеся копнешки сена, придорожные кусты белолоса, корявые ветлы-развалюхи. Пегаш испуганно всхрапывал и кидался в стороны, втаскивая сани с набитой дороги и увязая по брюхо в сугробах, пружинисто напрягался, выбираясь на тракт.

Когда развиднелось, съехали на лед. Отсюда путь лежал по широкой протоке, свободной от снега. Полозья, только что с шипеньем разрезавшие исчерченный лисьими и заячьими следами снег, теперь дробно выстукивали по голому блестящему льду. Дорога все время забирала влево, где начинались казахские поселения, дальше которых на север и восток начиналась бесконечная барханская степь.

Торбай оказался дома. Он увидел в окно взмыленного коня и двух рослых в добротных, до пят, тулупах мужиков и не вдруг признал в них Крепкожилиных. А когда угадал, накинул на плечи стеганый бешмет и вышел навстречу. Крепкожилиных он знал хорошо, частенько скупал у них рыбу, но в их доме, в Синем Морце, никогда не бывал и потому немало удивился, увидев нежданных гостей.

— Здорово, хозяин, — первым приветствовал Дмитрий Самсоныч.

— Здоров, знаком, здоров. Как попал Алгара, никакой ветер нет…

— Да вот занесло…

— Ай, ата, — крикнул Торбай. В калитке появился старый, с реденькой бородкой и слезящимися красными глазами казах. Торбай что-то сказал ему по-своему, а уже потом обратился к Дмитрию Самсонычу: — Дом айда, кунак будешь, гость…

— Коня бы…

— Все жаксе, хорошо будет. Корма есть, вода дает…

— Поить обождать надо бы.

— Ата лошадь ой как знает, все жаксе будет, — приговаривал Торбай.

— Оно, конешно, ваш народ скотину лучше разумеет… Наше дело — ловецкое, а вам сам господь велел…

Вошли в передний дворик. Справа его огораживал развалистый глинобитный дом с двускатной крышей — здесь Торбай принимал гостей. Против него такое же просторное жилье, а в глубине двора камышовый сарай, обмазанный глиной и коровяком.

Торбай пригласил Керпкожилиных в дом, Невзрачное на вид жилье поразило старика и Якова своим убранством. Начиная с порога, и задняя половина и передняя были застланы дорогими яркоузорчатыми коврами. Коврами же была завешена и глухая стена. Вдоль стен и даже в простенках между окнами стояли сундуки, на которых пирамидками лежали сложенные чуть ли не до потолка тюфяки, одеяла на верблюжьей шерсти и подушки.

Пока гости сбрасывали тулупы, стаскивали полушубки и валенки, Торбай побросал на ковры тюфяки и подушки.

Дмитрий Самсоныч, устраиваясь на подушках, думал: «Богато живешь, курносый! — и помолился про себя: — Подсоби, осподи, дело совершить».

Торбай ушел в соседнее жилье, где, видимо, находилась вся семья хозяина. Там засуетились дважды из дверей землянки (Дмитрий Самсоныч чутко следил в окно за всем, что происходило там) выбегала моложавая, с плоской фигурой, женщина в белой чалме и черной бархатной безрукавке, пересекала двор, исчезала в сарае, а потом так же, полубегом, возвращалась назад. Следом за женщиной, с ножом в руке, вышел давешний старик, которого Торбай называл Ата, и прошел на задний двор. «Сейчас барашка подвалят, — отметил про себя Дмитрий Самсоныч. — Знать, догадался, хитрюга, зачем пожаловал. Ну-ну…» Заметил, что Яков все еще стоит у дверей, сказал:

— Проходь, аль шест проглотил?

— Ноги не согнешь, без привычки-то. И скамейки ни одной нет.

— Не господин… Коли надо, не то что ноги, а и сам согнешься…

Скоро внесли свернутую валиком клеенку, раскатили ее на ковре посреди комнаты, заставили чашками, набросали конфет, сахару, поджаренные на скоромном масле румяные баурсаки. К каждому придвинули на блюдцах сливочное масло, подсоленное, домашнего приготовления.

Щуплый, с торчащими ушами подросток внес развалистый эмалированный таз, поставил перед стариком Крепкожилиным, полил на руки теплой водой из кумгана, подал полотенце. Затем подошел к Якову и только потом уж — к хозяину.

Та же самая женщина, что появлялась во дворе, присела на корточки у давно не чищенного самовара, сдвинула к себе цветастые чайные чашки, достала из надтреснутого чугунка с тлеющими угольями закопченный чайник, разлила заварку, плеснула в каждую по ложке топленого молока и долила крутым кипятком из самовара.

— Когда зима кончает? — мелко отхлебывая чай, спросил Торбай.

«Конешно, тебя только это интересует», — подумал Дмитрий. Самсоныч, а вслух ответил:

— Да ить кто ее знает, дело божеское. Ваши старики, должно быть, лучше распознают. Приметов у них много.

— Снег будет, мороз будет, — закивал хозяин, — так аксакал сказал.

— Знамо дело. Им видней, — согласился Крепкожилин, думая, как бы Торбая навести на нужный разговор. А хозяин между тем после чая раскупорил бутылку и разлил водку в цветастые, с золотым ободком, фарфоровые чашки. Яков искал глазами, чем бы закусить, ничего не нашел, подумал, что сейчас принесут что-нибудь. Но Торбай сказал:

— Держи, Митрей Самсоныч.

Выпили. Пожевали баурсаки.

— Хозяйка? — спросил старик Крепкожилин, когда женщина, хлопотавшая у самовара, вышла.

— Козайка.

— Молода ешшо. А ты, бают, втору берешь.

— Мал-мала хворает. Балашка нет.

— Чудно. Две хозяйки в одном доме, — усмехнулся молчавший до этого Яков.

— Зачем один? Два дом. Каждый — свой дом.

— Закон такой, — сказал Дмитрий Самсоныч, стараясь сгладить остроту разговора.

— Карош закон, жаксы, — прищелкнул языком Торбай.

— С одной-то мороки не оберешься, а тут — две, — опять включился в разговор Яков.

— Две баб совсем жаксы. — И, хитро сощурившись, пояснил: — Старший баб думает — к молодой пошел, молодой думает — у старшей остался. А ты кибитка залез — и дрых. Жаксы, а? — И первый звонко рассмеялся.

— Ну, сказал, — улыбнувшись, отозвался старик Крепкожилин, — до сна ли те будет с молодухой. Ты ить вон какой здоровяк.

— Откуда узнал про второй баб?

— Старик на промысле сказал.

— Кзыл-клак?

— Что-что? — насторожился Крепкожилин.

— Максут его зовут. А Кзыл-клак — Красное ухо. Прозвищ такой.

— Во-во, он самый.

— Какой он бабай? Мы с ним один год родился… Мороз попал, хворал. Жизня мотал его, таскал… На старик и похож.