Адихан Шадрин - Старая дорога

Старик поцокал языком, в такт (похлопывая ладонью о колено. Но кобелек все так же, не отставая и не убыстряя бега, трусил у тележного задка.

— У-у! Фармазон губастый… — ласково ворчал Афанасий. — Тя как кличут-то? Не знашь? Трезвый ты, вот кто! Я… того, а ты Трезвый.

Так они и въехали в улицу: старик на подводе, чуть позади — шоколадной масти ушастый кобелек. Никто на него не обратил внимания, даже Афанасий забыл на время. Он распустил товаристый возок, сдернул брезент и до самого темна носил в магазин ящики, тюки, увесистые коробки из серого картона в мелких складках, связки резиновых ловецких сапог, стеганых брюк и меховых безрукавок.

Вызвездилось небо. Позвякивали ведра на коромыслах — женщины по пути на реку останавливались у возка, любопытничали насчет товара.

Лениво перебрехивались деревенские собаки. Приблудный кобелек недвижной тенью чернел под телегой, вздрагивая всякий раз, как только незлобивый собачий лай достигал его слуха.

О Шуре, первой своей жене, Афанасий вспоминал редко и неохотно. Кто тут прав, кто виноват — поначалу он не мог разобраться. Больше винил ее, тем более что провинность ее была налицо. И лишь с годами пришло к нему чувство собственной вины перед Шурой. Конечно же, он причина всех бед, он! Но поправить дело было уже невозможно.

Шура же и за пятьдесят лет, в том возрасте, когда женщине самой природой положено блекнуть и увядать, наперекор летам своим, и жизненным невзгодам, и одинокой жизни, по-прежнему была бодра и неплохо сохранилась внешне.

Жила Шура одиноко в прежней Афанасьевой избе. Володька, их сын, с десяти лет рос при матери, — при живом отце без отца воспитывался. Народился он поздно, когда и Афанасий и Шура уже теряли всякую надежду иметь детей. В восемнадцать лет его призвали на службу, и он погиб там при ученьях. Шура спешно собралась в дорогу, а три дня спустя привезла останки сына в цинковом гробу и похоронила на сельском кладбище. Как перенесла Шура смерть единственного сына — ей да богу одному ведомо. Но даже эта утрата ничего не изменила в отношениях ее с Афанасием. Они, когда встречались на улицах сельца, молча кланялись и расходились.

И каждая такая встреча немым укором ранила Афанасия в самое сердце, причиняла боль.

Ах ты, Шура, Шура!

Когда у Афанасия получился разлад с женой, в ту самую пору уезжали с ближнего хуторка старики к городскому сыну. У них и купил Афанасий отводную усадебку: справную под шифером избушку в два окна, с огородной землицей и скотным двором.

Купил и ушел в чем ходил, все оставил Шуре и Володьке.

Очнувшись после трехдневной гульбы по случаю покупки хуторка, он обнаружил в своем новом доме женщину. Она наклонилась над шестком и тлеющим голиком сметала в загнетку печной жар. Афанасий, затаясь, вприщур смотрел на ее широкую спину, тугой, с добрый арбузенок, кокуль волос на затылке и золотистые завитушки на белой гладкой шее.

«Мать честная, — думал про себя Афанасий, — эт-та что же такое, откуда все это?» Он попытался вспомнить события прошлых дней, но затуманенная память решительно отказывалась что-либо подсказать ему.

Постепенно старик кое-что вспомнил. В сельсовете он оформил купчую, там же при свидетелях вручил старику половину обговоренной стоимости, а другую половину обязался отдать в течение года.

Затем в сельмаг зашел. Потом… провал, пустота.

Тем временем женщина отошла от печи, и Афанасий узнал ее, а узнав, ужаснулся: Натуська, первая потаскуха в селе! О, бог ты мой праведный, да что же это делается на вольном свете!

И в тот же миг пустота в памяти заполнилась: в магазине он взял литр водки, чтоб обмыть куплю. Но день был работный, Афанасий покрутился-повертелся возле магазина и, как на грех, никого из мужиков не встретил. А тут Натуська-продавщица закрыла магазин на обед, и мимо него идет, гляделки раскосые бесстыже уставила на Афанасия. Он в те годы был мужик хоть куда, в самом соку — едва за сорок перевалило.

— Ты че как кошка на сметану, — с издевкой спросил он, а сам подумал: «Ну и глаза. Один на нас, другой на Арзамас».

— Как же, приготовилась, — окрысилась Натуська и кивнула на бутылки: — Аль дружков потерял? Сирота несчастная.

— Да вот… магарыч, — оправдательным голосом ответил Афанасий, — обмыть покупку надо бы, да не с кем. — И вдруг неожиданно для себя предложил: — А не то — приходи вечерком, спрыснем… Природа на заимке что надо, ну и, само собой, все остальное… — Афанасий озорно крякнул и осмотрел молодуху с ног до головы.

Что было дальше, хоть убей — Афанасий не помнил.

…Натуся меж тем учуяла, что он протрезвился, и, оставив дела, подсела на краешек кровати, у изножья.

— Очухался? — участливо спросила она. Уловила недоумение во взгляде, поинтересовалась: — Ты чего это? Будто впервой видишь…

— Ты чего здесь делаешь? — спросил Афанасий.

— Как чего? Сам же звал.

— На магарыч звал.

— Так это спервоначалу, обмыть-то. А наутро насовсем велел остаться.

Осипшим голосом она отвечала на его обидные вопросы, а он запоздало припоминал: да-да, он не отпускал ее и в тот вечер, и на другой день, вчера, стало быть. Но чтоб насовсем — такого не помнил. А впрочем, кто знает: пьяный — не в своем уме. Потому-то протрезвевший, сегодняшний Афанасий не мог требовать отчета у Афанасия вчерашнего. Он мог только осуждать и не соглашаться с ним, гневаться на него.

Так Натуська и осталась при нем. Не выпроваживать же бабу, коль сам заманил ее.

На вид была она завлекательной: брови в палец и полнота ей шла. Лицом красива. Глаза только заметно косят. Но Афанасию не двадцать лет, с лица, как говорится, воду не пить.

Жили они с Натуськой странно как-то, не совсем по-людски — каждый в своем доме, при своем хозяйстве. Она изредка наведывалась на хутор, чаще он оставался у нее на ночку-другую, иногда и недельку подряд жил в селе, но потом удалялся к себе на заимку. В приходящие-уходящие мужья, так сказать, попал.

Непонятная она была, Натуська. Если Афанасий задерживался у нее подолгу, напоминала:

— На хутор наведался бы… Растащат без присмотра-то.

Понимал Афанасий, что Натуське плевать на его хутор-избу со всеми ухожами. Он удалялся, затаив обиду. И если несколько дней не являлся, Натуська сама прибегала на заимку, говорила укорные слова, уводила в село.

И еще одна странность была у нее: привязанность к корове. Это никак не вязалось с ее нарядами, с ее модничаньем, с ее работой, наконец. Но о ее пристрастии на селе знали, удивлялись и втихую даже посмеивались. Поговорка: пусти женщину в рай, она и корову за собой, — не иначе как про Натуську сложена.

Черно-белая костромской породы Зорька была всегда ухоженной и накормленной. Вечерами Натуська, закрыв магазин, спешила за коровой на околицу, ласково окликала, гнала ее во двор, а на зорьке провожала далеко за село, словно не решаясь расстаться с ней за воротами.