Адихан Шадрин - Старая дорога

Мы сделали пики (деревянный стержень с остро наточенным гвоздиком на конце) и в свободные для Николая дни на плоскодонке отправлялись на промысел. Через неделю у нас накопилось несколько сот шкурок. А еще через неделю отправились на лодке в Марфино, сдали добычу на пушную базу и сказочно (конечно, по тем трудным временам) разбогатевшими вернулись домой.

Воды вокруг было — море разливанное: пешим ходом или верхом на коне и шагу из села не ступить. Мы добирались до Марфина на лодке-плоскодонке. И опять же — по старой дороге, потому как Конная в половодье становится неуемной и против воды лодку и версту не прогонишь — обезручишься. А по стоячим полоям ехать на лодке любо-дорого: вокруг зеленья́ непроглядные, и дорога средь них петляет из села и до села. Наработался шестом, притомился — не беда, передохнуть можно, выкупаться в прогретом солнцем мелководье и снова в путь.

Зато обратно по Конной — одно сплошное удовольствие: успевай только веслами подправлять лодчонку.

Всякое у меня связано со старой дорогой — и доброе и худое. Последнего, пожалуй, больше, но было, было и светлого немало, и оно с годами побарывает плохое, высвечивая память образами близких людей, событиями, которые не забыть мне до последнего своего часа.

Рассказывал я, как однажды бежал в страхе зимней ночью от волчьей стаи почти половину пути. Но было и другое. От радости, неожиданно привалившей, весь двенадцатикилометровый путь я одолел одним махом, вскачь, без передышки.

Был май сорок пятого. Ожидание скорой победы, последние дни занятий в школе, весна — все это рождало в душе небывалый праздник. Мы ходили одурманенные счастьем. И вот однажды меня разбудила бабка, у которой я жил на квартире.

— Вставай, война-то кончилась.

Невероятно! Ждали же со дня на день, и все равно будто гром грянул! Я выбежал на улицу, залитую солнцем и толпой. Все обнимались, плакали, кто-то причитал о погибшем — жутко и празднично. На веранду клуба поднимался сияющий военком, а с ним какие-то мужчины и женщины — видимо, районное начальство. Никого из них мы не знали, для нас, ребятишек, главным был военком — покалеченный войной, уже в годах, с орденами. Он что-то говорил недолго, потом истошно крикнул:

— Победа, товарищи! — И сошел в толпу: губы его сводило судорогой, а лицо было мокро от слез.

Я впервые видел, чтоб плакал военный человек. Эти обильные мужские слезы сорвали меня с места, и я кинулся на околицу, к дороге, и бежал и торопил себя: скорей, скорей… Дорога во многих низинах была перелита, но я не ощущал холода снеговой воды, брел, сняв с себя брюки и парусиновые полуботинки, выбредал на сухое и опять бежал до следующего разлива…

Мне не поверили, даже отец, который в то время исполнял обязанности председателя сельсовета. Телефон в село еще не провели, а потому, чтоб удостовериться, послали конного нарочного. И пока тот скакал туда и обратно, в три тесные комнатушки сельсовета набилось множество мужиков и баб, и, не тая слез, наперебой говорили, говорили, говорили…

А отец сдерживал всех, хотя, я видел это, и самому было невмоготу оставаться спокойным:

— Погодите, вот сейчас вернется.

Старая дорога… Ее уж нет. Она умерла, как умирает, уходит в небытие все живое и даже неживое. Полсела, а то и больше, даже не подозревают, что была когда-то иная дорога, а не нынешняя, прямая, как стрела, шоссейка. А отойдет мое поколение, и совсем сотрется из памяти людской старая дорога и все-все, что так или иначе связано с нею.

Но она живет, живет в моем сердце как непроходящая память о детстве, о моих близких, о товарищах, сельчанах, о прошлом… Видимо, оттого я часто вижу ее во сне, иду по ней… по старой дороге, которой уже нет.

На стылом ноябрьском ветру средь желтых камышовых крепей кровенеют россыпи волчьих ягод. За лето дурман-трава обвила камышинки, ветлы да редкие по низовым местам осокори, вскарабкалась высоко над землей, и теперь на безлистых корявых ветвях перезревшие плоды горят гроздьями рябины.

Малые птахи — ремезы, синицы да камышовки — порхают средь ветвей, выбирают ягодки-бусинки, разноголосо звенят, тренькают, цвиркают.

День-деньской в чащобах не затихает эта веселая птичья возня. И только с заходом солнца замирает жизнь в зарослях.

Иларион привык к распорядку, определенному природой, и потому не замечал веселой разноголосицы.

Нынче, как только день перевалил на вторую половину, оживление нежданно прекратилось. За долгие годы жизни в дельтовом охотничьем хозяйстве Иларион по незаметным для стороннего приметам безошибочно определял надвигающиеся перемены. И потому, как не ко времени прекратились пернаткины хлопоты, понял, что надо ждать изменения в погоде.

До того, как солнцу уйти за окоем, Иларион не раз получал подтверждение своей догадке. С моря надвинулась тучка, вначале мало приметная, но по тому, как она клином раздваивала небо, ночь ожидалась непроглядно беззвездной.

В соседнем Чилимном култуке, где обычно Иларион охотился, заволновалась гусиная стая. Вожак стаи долго и тревожно гоготал, а перед вечером крикливый караван снялся и ушел в глухие глубинные култуки.

Да и солнце перед заходом будто прогневалось на все земное: на траву, камыши, птиц, на него, Илариона, на жену его Аннушку. Гигантским малиновым глазом оно напоследок гневно посмотрело окрест и ушло под закрой. Но и после, когда вокруг базы начала сгущаться темнота, солнцезаходный край небосвода багрово тревожил все живое на земле.

На солонцах, где заросли пореже, а остров горбатится песчаными намывами и где в весенние половодья находят спасенье кабаны, испуганно протявкала лисица. По ту сторону ерика в илистом камышовом буреломе недобро простонал енот.

Всполошились собаки. Урган, грудастый вислоухий гончак, выл тягуче, надрывно, на одной низкой ноте. Ему вторил Барс, стройный, гладкошерстый легаш, — тонко, с переливами, будто изливал жалобу.

Иларион цыкнул на них, закрепил понадежнее бударку и стайку охотничьих куласов, хотя в том не было особой надобности, потому как охотбаза — две рубленые казармы на полсотни жильцов и его, смотрителя базы, жилой дом со всеми ухожами на сваях — стояла на берегу узкого ерика Быстрый, куда ни ветры, ни волнобой почти что не доходили: волны гасли в крутых изгибах, а порывы ветра были бессильны продраться сквозь камышовый заслон. После этого Иларион обошел все свое хозяйство, проверил, надежно ли закрыты ставни и двери — чтоб не хлопали на ветру и случаем не сорвались с петель.