Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

— Не будем вести дискуссий на эту тему.

— Как вам угодно, господин пастор.

— Что же касается того, что нам угодно… то я хотел бы сообщить вам, господин Рейч, весьма неприятную для вас новость: наш духовный отец в Риме уполномочил меня наложить на вас эпитимию! Да, да, строжайшее наказание за проводимые вами опыты.

— Но за что? — в испуге воскликнула Валькирия.

— За то, что вы ищете контакты с атеистами на Востоке. За то, что вы бросаете вызов нашей церкви и нашей нации…

У Рейча задрожали руки. Он сделал шаг к пастору.

— Уважаемый господин Риттель, времена инквизиции давно прошли. Я не понимаю вашего ультиматума. — Он резко повернулся к Либу. — Мои глубочайшие извинения, господин Либ, но таким тоном со мной еще никто не говорил. — Он взял жену под руку. — Пойдем, Вальки.

— Другого тона вы не услышите, доктор Рейч! — воскликнул пастор.

Но Генрих Либ коротким жестом руки остановил Рейча, прервал запальчивость пастора. Сухо улыбнувшись, он всепрощающе взглянул на пастора.

— Святой отец, я прошу вас извинить неуравновешенность моего друга Герберта Рейча. Эти великие ученые! Что с них возьмешь! Да, приходится прощать гениям, — глядя на Рейча, Генрих Либ взял пастора за локоть. — Передайте святейшему отцу в Риме, что господин Рейч отправляется в Россию не с богопротивными намерениями. Не проклинайте, а благословите его. — В голосе Генриха Либа зазвенел металл. — Он пройдет дорогами, которыми шли наши гренадеры, наши танковые дивизии. Но главное… — тут Генрих Либ обратился к Валькирии, и его голос немного потеплел: — Вы должны помнить, мадам, что мы, немцы, всегда верим женщинам. Будьте же при вашем муже его добрым ангелом-хранителем, не дайте ему совершить ошибки. Его «альфа» должна принадлежать только германской нации!..

Вот что вспомнилось теперь Валькирии. Возможно, Герберт уже забыл тот день, полумрак огромного кабинета, мрачную фигуру пастора с газетой в руке, черную тень угрозы, прозвучавшей в словах священника. Но забывать такие вещи не следовало.

Рейчу не хотелось возвращаться к прошлому.

— Этот кликуша в сутане, похоже, тебя напугал тогда? Вместе с Генрихом Либом захотел взять меня в свои цепкие руки.

— Что поделаешь, Герберт, — вздохнула Валькирия, — другого выхода у нас нет. И тебе надо хорошенько подумать.

Он взял ее за кончики пальцев, пристально взглянул в глубину ее холодных зрачков:

— Ты права, Вальки, — произнес он с болью. — Мне надо очень хорошо обо всем подумать.

Он поцеловал ей руку. Потом коснулся губами ее холодного лба. Коротко, с некоторой чопорностью поклонился — не то иронически, не то с видом виноватого человека — и медленно пошел в дом.

Валькирия осталась. Достала сигареты, села в кресло, задумалась. Машинально взглянула в темную глубину аллеи и вздрогнула. К коттеджу приближался мужчина, в котором Валькирия интуитивно узнала Богуша. Как ни старалась она избежать встречи с ним, он все-таки пришел. Несмотря на такой поздний час.

Она на какую-то долю секунды растерялась, но тут же взяла себя в руки, встала и, гордо откинув голову, с приклеенной к губам улыбкой пошла навстречу.

Почему он сам, без приглашения, пришел к доктору Рейчу? Какая причина заставила его это сделать?.. Перед рассветом, когда сон ушел и душу охватило смятение, он понял наконец. Это все из-за Курашкевича, который явился, видите ли, просить прощения. Антон Иванович не мог, да и не хотел, честно говоря, разбираться, в чем считал себя виноватым Порфирий. Может быть, он винился за ту далекую встречу под Харьковом, когда не сумел вывезти из окружения его, Антона? А может, за телефонный разговор с капитаном Сыромятниковым?

Вот оно — прошлое. Колышется, как трясина, хватает за ноги, утягивает, отнимая последние силы, делает тебя безвольным… И давит, давит тяжесть воспоминаний. Видать, и Курашкевич никак не высвободится из этого капкана памяти. Наверное, так устроен человек. Сколько лет прошло, а появился этот западный немец, и душа у Антона Ивановича заныла, словно открылись старые раны.

Лежа в кровати и прислушиваясь к тиканью будильника в соседней комнате, Антон Иванович вдруг различил словно возникший из небытия такой родной голос: «Перед прошлым своим, сынок, мы всегда в неоплатном долгу». Странно. Как он мог услыхать голос отца, который давно умер? Никогда не являлся ни в воспоминаниях, ни в разговорах, а сейчас услышал его. С обостренной четкостью Антон Иванович увидел большую комнату, портрет Шевченко на стене под рушниками, возле дверей, на шкафу, старенькую отцовскую буденновку. Отец стоял около письменного стола, держал очки, протирал их. Он всегда вот так протирал очки, когда сердился. Почему же он сердился?.. А-а, это когда Антон, ученик седьмого класса, отказался с товарищами разгружать уголь для школы. Стояли лютые морозы. Тридцать второй год. Пришел на станцию вагон для Малютина. Двинулись туда всем классом. И только Антон с несколькими товарищами отказался. Сослались на то, что у них есть дело: выпускают, мол, стенгазету. Отец узнал об этом, он был в то время директором Малютинского кирпичного завода. Протер очки, посадил возле себя Антона. Долго глядел на него, а потом сказал глухим голосом: «Стыдно мне за тебя, Антон. Выходит, стужи испугался. Перед прошлым своим, сынок, мы всегда в неоплатном долгу…»

Он имел основания так говорить. В гражданскую он был командиром эскадрона в дивизии Котовского. Преследовали махновцев. На одном хуторе удалось взять в плен группу бандитов. Перед тем, как сдать их трибуналу, отец вдруг увидел среди пленных своего односельчанина, Парфена Гуслистого. Сделал вид, что не узнал его. Но тот явно обрадовался, сказал, что хочет дать ценные показания. Конвоир, приведя бандита к командиру, так и сказал: «Вот гнида к вам просится, товарищ комэск. Говорит, имеет какие-то сведения. Допросите или нет?» И комэск Богуш приказал ввести своего односельчанина. Поговорили с ним с глазу на глаз, в пустой комнате. Вот так сидели друг напротив друга и говорили. «Как же ты, Парфен, влип в эту мерзость? Где ж твое сознание?..» Хотелось комэску докопаться до глубин души бывшего товарища. Напомнил Парфену, как денно и нощно батрачили его родители, гнули спину на пана, как растили семерых детей в скособоченной хибаре, надежду лелеяли, а старший из сыновей вдруг поднял кровавую саблю на эту самую власть. «Где твой разум, Парфен? Или ты совсем его растерял?..» Парень сидел пригнувшись, будто старый, червивый гриб, иногда выдавливал из себя покаянное: «Черт попутал…» Наконец отважился поднять глаза, сверкнул из-под нависшего чуба слезами и, прижимая к груди черные руки, стал вымаливать у комэска Богуша пощаду. И такой горечью был наполнен его дрожащий голос, что комэск поверил бандиту. Может, и вправду что-то затуманилось в голове у парня. Пусть искупает свою вину перед бедняцким родом. «Примем тебя в эскадрон, — сказал ему. — Дадим оружие. Только смотри: если хоть раз кинешь взгляд в сторону леса, если обидишь кого в селах или погреешь руки на трофейном имуществе — пуля тебе без суда и следствия!»