Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Валя — в белом летнем платье, темно-каштановые волосы собраны в большой узел на затылке, под глазами темные круги.

— Ну, будем пить чай! — воскликнула она еще с порога и подмигнула мужу. — Макс, поставь чайник.

— А кофе нет? — капризно возразила девица из глубокого кресла.

— Кофе подорожал, мы перешли на чай, — Валентина сделала ей шутливый реверанс. Но Максим заметил, что веселость ее была наигранной, нарочитой, словно смеялась она через силу, а на самом деле ей хотелось бросить все, прогнать гостей и разреветься…

— А у меня лозунг: ни дня без кофе!.. Полцарства за чашечку кофе!.. — продолжала капризничать девица.

— Макс, — поморщилась Валя, — будь другом, наскреби ей в банке на чашечку. — И сказала в пространство: — Гении не могут без допинга.

Валя в изнеможении опустилась в кресло и бессильно раскинула руки. Режиссер Андриевский остановился возле нее, держал в руках ее изящную, обшитую бисером театральную сумочку. Чувствовал он себя уверенно, по-хозяйски. Под черным кожаным пиджаком белела не совсем свежая рубашка, узел галстука был расслаблен, неприятно лоснились влажные, чувственные губы. Про Андриевского говорили, что он принадлежит к режиссерам нового направления, причем был он среди них одним из ведущих. В своих спектаклях он постоянно что-то ломал, перестраивал, перекручивал, всех крикливо критиковал за старомодность. Ходили слухи и о его чересчур приятельских отношениях с Валей, игравшей главные роли в его «новаторских» спектаклях; вместе ездили на гастроли в Москву, побывали даже в Италии в составе какой-то творческой группы. Может, там и было у них что-то. А может, и ничего. Впрочем, какое это имеет теперь значение? У каждого своя дорога, все давно определено, и ничего, видимо, уже не изменить.

На кухне был обычный беспорядок: газовая плита давно не мыта, повсюду пыль, мусор, горы грязной посуды… Заремба налил воды в чайник, поставил на конфорку. Засмотрелся в открытое окно, в темный, зачахший от жары сад. Те, в гостиной, конечно, ни о чем не догадываются, привыкли к подобным вечеринкам, к его исполнительности: пойди, принеси, приготовь! Им что? Они в творческом поиске, вечно чем-то недовольны, им все подай, как в Париже — «полцарства за кофе!..». Попробовала бы эта пигалица восемь часов простоять возле фрезерного станка…

Заремба открыл стенной шкаф, хотел взять чашки, но там их было только две, остальные, наверное, в комнате Порфирия Саввича. У тестя привычка уносить к себе посуду, и она там месяцами стояла грязная на подоконнике. Пришлось взять стаканы. Валя, конечно, станет сердиться: как же, нарушен ритуал… Ничего, обойдутся!

Вдруг снова вспомнил о Свете. Ей, наверное, дают пить из ложечки или просто смачивают губы… Уже недолго, недолго, родная. Раз Богуш берется за дело, все будет хорошо. Видишь, даже ботаник Феликс знает о хирурге Богуше, верит в него… Антон Иванович вернет тебе здоровье, и мы снова будем гулять над Днепром… И тут он, словно наяву, увидел, как идут они со Светой по Крещатику, она счастливая, в белых легких брючках, все вокруг непривычно просторно, нет ни машин, ни троллейбусов. И все в цветах, целые россыпи цветов, словно это не широкая улица, а цветущий весенний сад.

Тоска по дочери была невыносимой. И еще эта музыка, этот смех, эти голоса спорящих в гостиной… Невольно прислушался. «Глобальные проблемы не поддаются решению!» О чем это они?.. А-а, старая тема, любят пофилософствовать о фатальности развития человеческой цивилизации, которая, по их убеждению, движется по спирали к своим вершинам через тяжелейшие катаклизмы. Если им верить, всемирный голод — неизбежен, новый демографический взрыв — неизбежен, экологический кризис — неизбежен, все неизбежно. Остановить этот процесс нельзя, поскольку он не детерминируется ни экономикой, ни политическими действиями, ни добрыми намерениями человечества. Одним словом — самодовлеющая величина, которая дамокловым мечом нависла над изнывающей, безвольной планетой…

Днепр под кручей гудел гудками пароходов, звезды осыпались на город и вытягивались в стройные линии улиц, мостов, набережных. Зарембе сейчас наплевать было на все глобальные катаклизмы, они просто не укладывались в его сознании, в его душе, в которой было достаточно своего горя, своих разочарований, своих забот. Как внезапно пришло горе в их семью. Все казалось таким прочным, и вдруг — распалось. Выходит, плохо он знал свою Валю — Валюшу. Любил ее красоту, ее точеное лицо, гордился ее актерскими победами, когда ее вызывали на сцену бурей оваций, и она, склонившись в низком поклоне, разбрасывала широким взмахом рук поцелуи в аплодирующий зал. Он действительно любил ее. А она?.. Неужели все эти годы были сплошным обманом, и она только играла, вживалась в свою роль или заставляла себя играть и вживаться?

Чайник не хотел закипать. Максим постоял, посмотрел на него и шагнул к двери.

Он уже взялся за ручку, чтобы открыть ее и выйти в коридор, но тут услышал приглушенный нервный шепот. Узнал Валин голос.

— Гуляеву берешь на главную?

— Пойми: это не я… художественный совет… — оправдывался Андриевский. — Настаивают, что ты… извини… уже не годишься для этой роли… Возраст не подходит.

— Прекрасно подходил, а тут вдруг не подходит?

— Все меняется, Валюша, — оправдывался режиссер. — Время не остановишь… Нам всем надо смириться с этим.

Она даже захлебнулась от возмущения.

— Так вот какой ты друг!.. Значит, по-твоему, я старуха? И это говорит человек, которому я… так верила?

Андриевский снова стал оправдываться, говорить о художественном совете, о бесчинствах директора, с которым ни о чем не договоришься…

— Это все болтовня, сплетни завистников… Лишь бы убрать меня со сцены! — почти закричала Валя и после короткой паузы вдруг застонала умоляющим голосом: — Господи! Да что же это такое?.. Володя, ты же друг… Верни меня на сцену!

— Да ведь тебя никто не гонит, не увольняет!

— На большую сцену… Я все равно буду играть! Я, а не Гуляева!

Заремба был в смятении. Страшно и противно было стать свидетелем жалкого унижения, позора жены, ее несчастья. Он рывком открыл дверь и быстро прошел мимо отшатнувшихся друг от друга жены и режиссера на веранду.

— Ты подслушивал? — ужаснулась Валя.

— Извини… Я не хотел, — не оборачиваясь, ответил он.

Заремба долго стоял на веранде. Прислушивался к себе и с удивлением замечал, что на него нисходило какое-то странное успокоение. И та тоска, что мучила его все последние дни, словно замерла, растворилась, как вздох, как прощание с отболевшим прошлым. «Жаль, что Валя потеряла главную роль, — пришла спокойная мысль. — Всю жизнь играла… А вот последняя роль сорвалась. Теперь ей никто не поможет. Даже друг Володя…»