Иван Черных - На острове нелетная погода

— Тридцать третий, вызываю на связь, — потребовал он властно. Но ответа не последовало. — Тридцать третий, наберите высоту… Высоту наберите.

Минуты две мы ждали в мертвой тишине. Лишь в динамике изредка слабо потрескивало, будто где-то далеко догорал костер.

— Когда и как это произошло? — спросил Синицын.

— Только что, — ответил Макелян. — Октавин вышел к побережью, стал снижаться, и засветка исчезла.

«Неужели что-то случилось?» — мелькнула у меня тревожная мысль, но я тут же стал успокаивать себя: когда истребитель выходит к побережью, других засветок на экране не просматривалось, так что сбить Октавина не могли. С того времени, как я сбил «дельфина», в нашем воздушном пространстве больше не появлялся ни один иностранный самолет-нарушитель. А тот, что ретранслировал передачи с шара, находился слишком далеко. Об отказе двигателя Октавин непременно сообщил бы. Скорее всего, он снизился за грядой сопок над океаном — там безоблачно — и локатор его не видит, а радиостанция не слышит. Такое случалось не раз.

Синицын дал команду летчикам, находящимся в воздухе, идти на посадку. Как назло, ветер завыл еще громче, еще ниже опустились облака, окутав Вулкан почти до подножия. Но все сели благополучно. А Октавин молчал. Теперь я не сомневался, что с ним что-то произошло: запас горючего на самолете исчерпан.

Зазвонил телефон дальней связи. Синицын снял трубку. Все, кто находился на КДП, затаили дыхание, вслушиваясь в разговор.

— Какой самолет? — спросил Синицын. — Я имею в виду тип… Да, похоже, что мой.- — Он с минуту слушал, потом глухо сказал «до свидания» и положил трубку. Глаза его сразу как-то потускнели. — Дай команду на взлет вертолету и Ил-четырнадцатому, — приказал он Макеляну. — В квадрате 25—40.

Взгляды всех метнулись к карте. Квадрат 25—40 — у самого берега. Приводнил Октавин самолет или… Но никто не задал этого вопроса.

— Разрешите и мне? — обратился к Синицыну майор Вологуров. Лицо моего комэска было спокойно, но полно решимости. — Если удастся найти, я передам координаты на вертолет.

— Погода резко ухудшается. — Синицын думал. — И сумерки уже.

— Тем более, — настаивал Вологуров. — На истребителе я быстрее облечу район.

— Только повнимательнее, — согласился Синицын. — И особенно не снижайся.

Вологуров приложил руку к фуражке и быстро вышел. По лестнице застучали его торопливые шаги. Синицын снял трубку телефона, чтоб доложить о происшествии начальству.

— Докладывает полковник Синицын. В квадрате 25—40, в море, в километре от берега, упал самолет… Пограничники позвонили. Есть предположение, что это мой, старший лейтенант Октавин… Выслал… Трудно сказать… Полковника Мельникова нет, а подполковник Ганжа здесь. — Полковник кивком головы подозвал Ганжу и передал ему трубку.

— Слушаю. Так точно… Есть. — Ганжа положил трубку и окинул всех таким взглядом, словно перед ним находились виновники происшествия. — Прошу с этой минуты к полетной документации не прикасаться, — сказал он повелительно. — Все передать мне. — И он тут же забрал у Макеляна плановую таблицу полетов, хронометраж, журнал, где записывались ошибки и замечания.

Мы шли на квартиру к Синицыну молча. Впереди командир с замполитом, позади я с Вологуровым. Горе сближает людей, и мы думали, наверное, об одном и том же, одинаково тяжело переживая утрату. Вологуров вернулся ни с чем. Он бороздил пространство над океаном, вдоль побережья, пока не кончилось топливо. Но ни лодки, ни человека не обнаружил. Правда, увидеть средь вздымавшихся волн красную точку спасательной надувной лодки — дело нелегкое. Но он надеялся. Надеялись и летчики с Ил-14 и вертолета, искали, пока непроглядная ночь не окутала землю.

Ветер ревел, будто взлетали одновременно на форсаже все самолеты нашего полка, и мы с трудом преодолевали порывы, которых не сдерживали и стоявшие по обочине дороги деревья. Молоденькие, еще клейкие листья срывало с тополей и больно стегало ими по лицу. Кругом все выло и стонало, и от этого на душе было еще тяжелее. Как сообщить о гибели Октавина Дусе? Переживет ли она вторую трагедию? К Геннадию она была равнодушна, а Октавина, по-моему, любила. Они все свободное время проводили вместе и, когда бы я их ни видел, ворковали, как голубки. Меня порой это даже раздражало: Октавин так был упоен своим семейным счастьем, что ко всему остальному начал относиться с прохладцей. Правда, ни я, ни Вологуров не могли предъявить к нему каких-либо определенных претензий. Все, что от него требовалось, он исполнял: летал ровно, но, как говорил Синицын, без божьей искры, которая так необходима настоящему перехватчику. Он был пунктуален, инструкцию знал назубок, и это никак не вязалось с тем, что он ничего не сообщил на КДП. По предварительному анализу, который мы сделали после полетов, выходило, что Октавин снижался около пяти минут, и если бы отказал двигатель, времени сообщить об этом было предостаточно. Но Октавин не обмолвился ни словом. Выходило, что двигатель не отказывал. Тогда почему он снижался? Команды на это ему никто не давал. По заданию он должен был отработать пилотаж в зоне и пройти по маршруту за цель. Из зоны пилотирования со средней высоты он начал снижение. Штурман наведения, занятый другими перехватчиками, которых следовало вывести на цель, не заметил поначалу этого, а потом было уже поздно. Пограничники видели, как падал самолет, и засекли место падения. Однако выслать туда катер не могли, не позволял шторм.

Да, дважды чудеса не повторяются. Это Юрка спасся каким-то чудом, у Октавина же на это шансов, видно, было меньше. И Юрка — не Октавин. Тот из воды выходил сухим, а скромный и тихий Октавин за себя не умел постоять. Всегда над ним подтрунивали товарищи, а он лишь молчал и посмеивался, не реагируя ни на какие подначки. Неужели он не среагировал и на приближающуюся опасность?..

Эти мысли не давали мне покоя всю дорогу, пока шли мы на квартиру к Синицыну. Дуся, наверное, уже там — Октавины тоже приглашены на торжество, — и я позвонил Инне, чтобы она прихватила свой докторский чемоданчик. Инна даже не спросила зачем, посчитала, что может потребоваться для Натальи Гордеевны.

Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы вошли в квартиру, так это накрытый стол.

— Наконец-то, — недовольно встретила нас Эмма Семеновна. — Заждались вас тут.

Мы топтались в прихожей, не решаясь идти в комнату, где стояла Дуся, устремив на нас тревожный, вопросительный взгляд.

— Ну, чего не проходите? — прикрикнула на нас Муся, телефонистка штабного коммутатора, жена летчика, уехавшего учиться в академию и не пожелавшего взять с собой свою благоверную за сварливый характер. Непонятно было, что у Натальи Гордеевны с ней общего, просто, наверное, пригласила помочь готовить ужин. Инны еще не было, и мы тянули время, поджидая ее.