Иван Черных - На острове нелетная погода

Парамонов вдруг насупился и поднял голову. Лицо его стало решительным.

— Не надо мою совесть трогать, товарищ полковник, — глухо и требовательно попросил он. — Я всю ночь не спал, думал…

— О чем? О совести?

— И об этом тоже. Я пятнадцать лет служил. Недосыпал, с личным временем не считался. Вкалывал как проклятый. И что я выслужил?

— Выходит, недооценили твои заслуги?

— Я не об этом. Чины и награды меня не волнуют. И не подумайте, что я завидую вам. Нет. — Парамонов замолчал, видно взвешивая, стоит ли выкладывать все, что накипело у него на душе.

— Я слушаю, — напомнил Синицын, и Парамонов заговорил еще запальчивее:

— Да, я не завидую вам, вашей жизни. И вам самому, наверное, не раз приходила мысль, стоит ли терпеть такие лишения ради вот этой железки. — Он потрогал рукой свой значок техника первого класса. Синицын стиснул челюсти, но промолчал. Парамонов заметил это и поправился: — Может, и не приходила. Я тоже до сегодняшней ночи не задумывался над этим. Спешил получить первый класс, стать отличником, старался содержать самолет в образцовом состоянии. И когда требовалось, не спал по нескольку ночей подряд. И в последний раз — за два дня ввел самолет в строй. Вы пожали мне руку, командир эскадрильи, инженер. Слава мне! И вдруг — бац, нет ни самолета, ни летчика. И нет тех моих пятнадцати лет безупречной службы. Но это еще не самое страшное, я в лучшем положении, переживу. И вы переживете, вы — кремневый. А Октавин?.. Вот теперь и ответьте мне, что важнее человеку: слава, за которую приходится расплачиваться жизнью, или бесславная, но спокойная и красивая жизнь?

— И ты выбрал красивую? — не выдержал Синицын.

— Да, я выбрал красивую, — вызывающе ответил Парамонов. — Я решил уйти из армии. Не надо мне славы. Я буду после работы ходить в кино, по выходным ездить на рыбалку, по праздникам с друзьями собираться за столом. И никто не упрекнет меня.

— А если упрекнут? Потомки. За то, что ты не оставишь им ничего.

— Какая разница Октавину, что о нем будут говорить потомки?

— Вот как? — Синицын смотрел на Парамонова такими удивленными глазами, будто впервые увидел его. — Скажи, а где твой отец?

— Погиб. Под Курском.

— И тебе все равно, что о нем говорили бы?

Парамонов не выдержал взгляда командира, и голова его снова начала клониться.

— Ты пожалел, что не спал две ночи подряд, что в театре не бываешь, что с друзьями за рюмкой редко встречаешься, — теперь горячо говорил Синицын. — А ты спрашивал у матери, сколько ночей она не спала во время войны, сколько недоедала, сколько выплакала слез по погибшим родным и близким? Спроси, если сам забыл. — Полковник нервно стал шарить по столу, открыл ящик и достал оттуда несколько стандартных листов. — Легкой жизни, видите ли, ему захотелось. А я-то отстаивал его. На, пиши рапорт. — Он протянул технику чистый бланк. — Ходи по театрам, на рыбалку езди, спи спокойно. Мы будем охранять твой сон. И можешь не беспокоиться, если потребуется, жизни не пожалеем. Можешь считать как хочешь, во имя славы это или во имя жизни.

Синицын замолчал, все еще держа руку вытянутой. Парамонов, не принимая листка, затравленно взглянул исподлобья.

— Разрешите… — Он запнулся. — Я подумаю.

— Ступай думай. Только не ночью за рюмкой. — Синицын бросил бланки в ящик и что-то стал там искать. Парамонов, воспользовавшись паузой, неслышно выскользнул из кабинета.

— Видал? — кивнул ему вслед полковник. Он устало провел ладонью по лицу и тяжело опустился в кресло. — К сожалению, так думает не он один. Им слава, видите ли, ни к чему. Им подай красивую жизнь. А после них хоть потоп. — Полковник помолчал. — А ведь это страшно. Очень страшно. — Он развернул чертежи, смотрел на них, но думал совсем о другом.

Я сказал, что нельзя слова Парамонова принимать за чистую монету, что пессимизм его легко объясним — такое обвинение на него возвели, но Синицын покачал головой.

— Плохо, очень плохо, когда человек пасует перед первым серьезным испытанием, — сказал он. — Это не делает ни ему, ни нам, командирам, чести.

Вошел Мельников. Вид у старшего инспектора был хмурый и недовольный. Исподлобья глянул на схемы и на Синицына.

— Упрямый ты, — сказал он укоризненно. — Подождать не можешь? Вернем твои схемы и расчеты.

— Спасибо. — Синицын тоже нахмурился. — Я могу подождать. Только время не ждет. Американцы вон своих летчиков через Вьетнам спешат пропустить, боевой опыт им дать.

— Ты на американцев не гляди. У них разбился Джон, — значит, хреновый летчик он. А мы так не можем. Надо выяснить причину аварии, чтобы с другими не повторилось.

— Мои расчеты отношения к аварии не имеют.

— Как сказать, — многозначительно возразил Мельников. — Ну-ка, покажи свои ребусы. — Он подошел к столу и стал изучать схемы. — Мудреное что-то.

— А что в нашем деле не мудреное? — Синицын наблюдал за лицом Мельникова.

— Кажется, уразумел. По-моему, здорово… Но… чертовски сложный трюк. — И хотя Мельников говорил без эмоций, по блеску его глаз не трудно было понять, что он восхищен. — А как перегрузка, не великовата?

— В пределах допуска. — Синицын повеселел. — Да, дело не простое, с наскоку не возьмешь. Но для того мы и учимся. Кстати, это не мои расчеты.

— Его? — кивнул на меня Мельников.

— Нет. Старшего лейтенанта Октавина.

Мельников недоверчиво посмотрел на командира, потом на меня.

— Когда это он успел тебя обставить? — повернулся он к Синицыну.

— Накануне своего последнего полета.

— А не мог он проверить этот маневр на практике?

— Думаю, что нет, — ответил Синицын. — Октавину было не до экспериментов: погода сложная и полет загружен до предела.

— Ты всегда так загружаешь летчиков?

— Полеты не прогулка, и топливо дается не для того, чтобы без толку утюжить небо.

Наступила тягостная пауза.

— А как с тем полетным листом, выяснили, что за исправление?

— Выяснил. Да, это исправление. Только не со сто тринадцатого на сто пятнадцатое, а наоборот. Погода была безоблачная, и я заставил Октавина слетать по сто пятнадцатому в другой раз. Посмотрите, в папке есть еще один его полетный лист.

Мельников постоял в своей неуклюжей позе еще немного и, не сказав ничего, вышел. Какое у него сложилось мнение относительно новой улики, понять было невозможно.

Синицын проводил его вопросительным взглядом, о чем-то подумал и, махнув рукой, стал проверять расчеты Октавина.

В динамике зашуршало, и голос дежурного по штабу сказал, что подполковник Ганжа просит командира зайти к нему.

— Занят я, — резко ответил Синицын и отпустил кнопку микрофона. — Скоро вызывать станет. — Цифры еще быстрее побежали из-под его руки.

Заглянул, приоткрыв дверь, Дятлов и, убедившись, что командир на месте, вошел.