Иван Черных - На острове нелетная погода

Вулканск промелькнул под нами как интересный и волнующий кинокадр: белокаменные многоэтажные дома — с прибытием Лесничука у нас началось строительство благоустроенных, с центральным отоплением и горячей водой, домов, — стройные, с еще не пожелтевшими листьями березки вдоль дорог и дорожек, возвышающаяся на окраине, как часовой, водонапорная из красного кирпича башня.

Правда, увидеть выбегающую из домов детвору нам не довелось: самолеты скрылись из виду раньше, чем их услышали.

Мы произвели посадку, и я, дождавшись, когда все летчики уйдут и техник осмотрит мой самолет и зачехлит его, тоже не спеша отправился домой. Но напрасно я искал уединения: за проходной меня перехватил посыльный и передал приказание Лесничука идти в штаб, где уже собрался весь руководящий состав.

— Там начальник политотдела прибыл, — объяснил посыльный, — и журналисты из окружной газеты.

«Начальник политотдела, журналисты — не по моей части, — обрадовался я, — значит, долго в штабе не задержусь». Но я ошибся…

— Вот мой заместитель по летной подготовке подполковник Вегин, — представил меня командир журналистам, майору и молодому человеку в штатском с фотоаппаратом на боку, видимо, фотокорреспонденту. — Он вам все расскажет и покажет, в пределах, разумеется, дозволенного. Борис Андреевич, — обратился ко мне Лесничук, — вот товарищи из газеты прибыли, чтобы обобщить и распространить наш опыт обучения и воспитания молодых летчиков. Введи их в курс дела.

— Так это ж по части замполита, — возразил я.

— А-а, — с сердцем махнул рукой командир. — Он с начальником политотдела дискутирует, достоин или не достоин наш полк выступить в новом учебном году инициатором соревнования. Его, видите ли, больше устраивает тишь да гладь, божья благодать…

Дятлов и Лесничук не поладили с первого дня. Как говорят, нашла коса на камень: оба уверенные в себе, настойчивые, упрямые и в то же время очень разные. Дятлов — немногословный, сдержанный, не любит быть на виду; Лесничук, наоборот, как говорит замполит, «работает на публику», стремится во всем быть первым. «Быть — так быть лучшим» — его любимый девиз.

Я в этом не усматривал ничего предосудительного: а разве все мы не стремимся быть лучшими? И разве Лесничук только о себе печется? Вон какие дома личному составу выбил! Теперь у нас в гарнизоне все летчики и авиаспециалисты живут в отдельных квартирах с горячей водой и газом, правда привозным, зато бесперебойным и недорогим, доставляемым созданной (тоже по указанию Лесничука) при домоуправлении службой быта. И стремление командовать не хуже Синицына, вернуть полку звание отличного — хорошее, закономерное стремление. Что в этом Дятлов заподозрил зазорного, понять не могу. Правда, полк наш обновился почти наполовину: одни ушли с повышением, другие по замене, третьи поступили в академию. Особенно много молодых летчиков прибыло к нам недавно, и нам приходится с ними много работать. Интересная и разнообразная публика — и по характеру, и по подготовке. Одни дисциплинированные, исполнительные, другие с большим самомнением, третьи с этаким ветерком в голове. Им по двадцать пять, разница с нами в возрасте чуть более десяти, но, помню, мои сверстники были намного скромнее, податливее и уважительнее к старшим. В общем, нам, командирам, достает от «золотой молодежи» лиха. И все-таки сделали мы многое: подтянули дисциплину, укротили строптивых, подняли уровень летной подготовки молодежной группы до основного состава; лишь один летчик не сдал экзамен на первый класс. Правда, не обошлось и без потерь: двоих списали с летной работы — одного за пристрастие к рюмке, другого за воздушное хулиганство…

Почти два часа я рассказывал корреспондентам о том, как мы учили и как воспитывали молодых, пока подполковник Лесничук не вошел в класс тактики, где мы вели беседу, и не прервал нас.

— Хватит на сегодня, а то на завтра ничего не останется, — сказал он с нарочитой сердитостью. — Три часа всем на отдых, на туалет, и в девятнадцать ноль-ноль прошу ко мне на торжественный ужин по случаю успешной работы на полигоне. А завтра — коллективный выезд на рыбалку. Если дела не торопят и есть желание, можете поехать с нами, — предложил командир журналистам. — Удочками обеспечим, остальное — приправа и прочее — за нами.

Журналисты охотно приняли предложение.

На выходе из штаба нас поджидал лейтенант Супрун, тот самый летчик-инженер, отлученный за воздушное хулиганство от неба, о котором я только что рассказывал журналистам.

— Разрешите обратиться, товарищ командир? — четко бросил он руку к фуражке, называя Лесничука не по званию, как положено по уставу, а по должности, уловив, видимо, что «командир» звучит для Лесничука более приятно, чем «подполковник»; подполковников у нас в полку трое — Лесничук, Дятлов и я, — а командиров — он один.

Похоже, отлучение сыграло свою благотворную роль: еще полгода назад Супрун держался так вызывающе, словно отстранили его от летной работы не за нарушение безопасности полетов, а за открытый им новый тактический прием, в корне меняющий динамику воздушного боя.

Если быть объективным, так оно примерно и было: Супрун с его неуемной энергией и фантазией, подкрепленными незаурядными летными способностями, на собственный страх и риск взялся за разработку вертикального маневра, суть которого заключалась в том, чтобы, оказавшись в воздушном бою атакованным, перейти неожиданно для противника в атакующего. Эксперимент, несмотря на, в общем-то, верную теоретическую подоплеку, чуть не кончился катастрофой.

Случилось это ровно год назад. Я хорошо помнил тот летный день и отчетливо представлял, что тогда произошло в небе.

…Лейтенант Супрун тяжелыми шагами мерил самолетную стоянку, изредка бросая тоскливый и завистливый взгляд в небо, где, как молнии, проносились «миги», оставляя на голубой глади легкие белопенные полосы. Летали товарищи, командиры. Полк проверяла комиссия из штаба округа. А его, лейтенанта Супруна, в полеты не включили. Будто он летает хуже других. Больше года назад прибыл из училища, сдал зачеты на второй класс. И как сдал! На пятерку! Проверял сам генерал, командующий авиацией округа. А тут…

Обида клокотала в душе лейтенанта. Он еще никогда не чувствовал себя таким оскорбленным и униженным. Не зря говорят, не родись красив, а родись счастлив. Валентин Супрун родился красивым: кареглазый, чернобровый, с несколько грубоватыми — чисто мужскими — чертами лица, тонкий в талии и крепкий, как молодой дубок. А вот счастья… Ни в любви ему не везло, ни в службе. В училище инструктор попался зануда, здесь, в полку, — командир эскадрильи…

Он не знал, доводится ли своему однофамильцу, дважды Герою Советского Союза Степану Супруну, по какой-либо близкой или дальней линии родственником, но то, что есть у него что-то общее с известным летчиком-испытателем, понял быстро, как только сел в кабину самолета. Летное дело давалось ему легко, его одного из первых выпустили самостоятельно на учебном самолете, в числе первых приступил он и к полетам на боевом.