Иван Черных - На острове нелетная погода

Дятлов сразу насупился, ощетинился и после небольшой заминки — видимо, он не ожидал такого прямого вопроса — ответил негромко, но категорично:

— Рано.

— Рано? — переспросил с усмешкой Лесничук. — Ложка, говорят, дорога к обеду… А завтра будет поздно.

— Тем более зачинателями такого ответственного дела выступать не нам.

— Это почему же?

Усмешка с лица Лесничука слетела, губы плотно сомкнулись, обозначившись тонкой ниткой.

— Потому что кишка у нас тонка, — непоколебимо стоял на своем Дятлов. — Не с кем эту лямку тянуть. А очки втирать… увольте.

— Так… — Лесничук угрожающе встал из-за стола и пронзающе уставился на своего заместителя по политической части. — Значит, у нас не летчики, а дерьмо? Вот не знал, что комиссар такого мнения о своих товарищах-однополчанах.

— Не надо передергивать, Григорий Дмитриевич. — Голос Дятлова хоть и осип, но в нем зазвенели металлические нотки. — Я знаю цену нашим летчикам, и, смею вас заверить, знаю лучше вас. При мне и шары-шпионы сбивали, и воздушного разведчика подловили, и полк в отличных три года ходил. Но это было давно, и от тех летчиков осталось процентов пять, не более. А с кем вы нынче собираетесь пример боевого мастерства показывать? С Неудачиным, Мнацоконяном? Смею вас заверить, из них не только за год — за три мастеров не сделаете.

— У нас есть вот Вегин, — кивнул на меня Лесничук, и в его мимолетном взгляде, мне показалось, я уловил призыв к поддержке, — командир отличной эскадрильи Октавин, снайпер капитан Дровосеков.

— Ну, еще три-четыре фамилии вы можете назвать, — сиплость и металлический звон в голосе Дятлова пропали, и он зазвучал глуше, спокойнее и убедительнее, — а это, считаю я, для инициаторов мало. Слишком это высокая ответственность — становиться правофланговым всех Военно-воздушных сил.

— Ответственности испугался? — Губы Лесничука дернулись в нервной усмешке.

— Не ответственности — срама. Давайте заглянем в перспективу. Два года назад у нас один слабак был, Кураслепов. Теперь уже… — Дятлов поднял руку и пересчитал по пальцам: — Раз, два, три, четыре, пять. Объяснить, откуда они взялись? Думаю, сами знаете. В этом году еще человек пять по замене пришлют. И смею заверить, двое из них, минимум, «на́ вам, боже, что нам не гоже»; это раньше к нам отличники рвались, а теперь почему-то больше на исправление присылают.

Дятлов говорил правду: Кураслепов, Мнацоконян, Неудачин, Супрун прибыли к нам с нелестными характеристиками; первые двое трудно поддавались обучению, двое последних — воспитанию. Да и понятно: кто из командиров отдаст лучших? Мы тоже стараемся при замене в первую очередь освободиться от слабаков и недисциплинированных, а хороших летчиков держим до последнего, пока сами не запросятся. Но от Кураслепова, Мнацоконяна, Неудачина и Супруна так просто не избавишься — они молодые, и на любые наши доводы вышестоящие начальники парируют: «На то вы и командиры, учите, воспитывайте». Так ответил Дятлову и Лесничук:

— На то и щука, чтоб карась не дремал. Будем учить, воспитывать. Ну а самых… Кстати, ты же первый и за Супруна вступался, и за Неудачина.

— Я и сейчас не против них, — отрубил Дятлов. — И не против обучения и воспитания. Я — против авральных, галопных методов. Для обучения и воспитания они не подходят. А ваше предложение, оно заранее, хотим мы того или нет, закладывает порочность.

— Слыхал? — повернулся ко мне Лесничук. — Мы тут с тобой ломаем голову, как повысить боеготовность полка, как поднять мастерство летчиков, а комиссар нам уже и ярлык приготовил: порочный метод. — Лесничук молниеносно распрямился и рубанул ладонью по столу: — Хватит! Дискутировать на собрании будем. Посмотрим, кого личный состав поддержит, тебя или меня.

— Если все объяснить…

— Агитировать? Только попробуйте. Если и впредь вы будете ставить палки в колеса, не посмотрю на ваши прежние заслуги.

Я испытывал такое состояние, какое было однажды, на суде офицерской чести. Но там обвиняли меня, и я, как мог, оправдывался и отбивался. А здесь… Мне были дороги и Дятлов, и Лесничук, оба мои приятели, товарищи по оружию. И главное, оба в какой-то мере правы. Да, выступать инициаторами такого важного и ответственного дела вряд ли мы имели моральное право. То, что полк отстрелялся на полигоне на «отлично», два года не имеет серьезных предпосылок к летным происшествиям, грубых нарушений воинской дисциплины, мало о чем говорит. И Дятлов, и я, да и Лесничук знаем, что предпосылок мы избежали благодаря тому, что таких, как Кураслепов, Неудачин, водим за ручку — при чуть усложненной обстановке самостоятельно в полет не пускаем.

С другой стороны, почему бы не попробовать? Долг инициаторов обяжет каждого служить лучше, ответственнее относиться к делу. Пусть за год мы не сумеем сделать всех летчиков мастерами боевого применения, но большинство из них наверняка могут достичь этого уровня, а остальных дотянем на второй год, греха тут особого нам не припишут…

— Только не надо пугать меня, Григорий Дмитриевич. Разрешите выйти?

— Видал? — кивнул вслед Лесничук, вышел из-за стола и нервно прошелся по кабинету. — Гусь лапчатый! — Лесничук вернулся за стол, но не сел, переложил с одного места на другое газету, бросил на меня сердитый взгляд: — А ты чего молчишь, мой боевой заместитель? Может, согласен с замполитом — рано нам становиться правофланговыми?

А я еще так и не пришел ни к какому выводу и ответил уклончиво:

— Вы оба кипятились и говорили на высоких тонах, а вопрос очень серьезный. Надо подумать, хорошенько все взвесить. И если Дятлов возражает, к его голосу следует прислушаться: замполит у нас — мудрый человек.

— «Мудрый»! — усмехнулся Лесничук. — В Америке говорят: «Если ты умный, почему ты не богатый?» И если он мудрый, почему же до сих пор подполковник?

Вон куда хватил мой командир! Видно, и впрямь он разошелся. Но последняя его фраза задела и меня за живое: значит, и я ничего не значу в его глазах. И я не стал его успокаивать, ответил с не меньшим сарказмом и насмешкой:

— Если бы генеральское звание давали только за ум, у нас бо́льшая половина личного состава полка ходила бы с лампасами. По твоему же умозаключению: разве можно с дураками лезть на правый фланг?

Лесничук опешил. Уставился на меня округленными глазами, то ли не веря услышанному — до сего дня у нас не было с ним разногласий и я, не злоупотребляя дружбой, опытом, не допускал резкости, даже когда был с ним в чем-то не согласен, — то ли обдумывал, как повести себя в подобной ситуации. Видимо, последнее: желваки на скулах вздулись буграми. И он вдруг расхохотался, чем озадачил меня основательно.

Хохотал он довольно долго, с минуту. Потом так же внезапно смолк, сел за стол и, перебросив еще раз газету с места на место, помотал головой: