Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

Противоречивым тем мыслям и надеждам поставил точку утренний визит простодушного толстячка в модной косоворотке. И хотя верхние пуговицы рубашки были расстегнуты да и сам ворот был низок и мягок, он, казалось, безжалостно теснил рыхлую шею, создавая неловкость хозяину; толстячок, однако же, будто вовсе не реагировал на ту неловкость, лицо его было покойно и благодушно, голос мягкий и ровный.

«— В самые ближайшие дни прибудут к вам гости. Двое. Казаки. Для вас они — Есаул и Елтыш. Вот этот конвертик — для них. Спрячьте его, спрячьте до ухода на службу. Чтобы никто, кроме вас, не ведал. Когда посетят — дадите знать. Вот на это окошечко — герань. Расстарайтесь обзавестись геранью. Если чайком попотчуете — не откажусь. Только уж без кухарки. Сами не сочтите за труд…»

Обещанные «самые ближайшие дни» затянулись на добрые две недели. И каждый вечер — полный тревоги. Издергался Мэлов, даже на работе сослуживцы заметили его неспокойность душевную, то один, то другой участливо осведомлялись, не захворал ли. И как ни пытался Мэлов взять себя в руки, ничего из этого не выходило.

Наконец пожаловали. Оторопь взяла, как вошли. Словно клещами сдавил руку Елтыш, по виду и впрямь похожий на неподступный, в сучковатых наростах комель. Еще внушительней — Есаул. Один взгляд чего стоит. Так и сверлит, так и гвоздит. Когда готовился Мэлов к встрече гостей, репетировал хозяйскую холодность и высокомерие, предполагая вести разговор примерно так, как велся с ним в подмосковной даче у камина. Но вдруг безотчетно вернулась манера робко притрагиваться подушечками пальцев к усам перед тем, как что-то спросить либо что-то посоветовать.

А гости или сразу раскусили состояние хозяина, или знали, что не велика птица, поэтому вели себя беспардонно. Особенно Есаул. Развалился в кресле, словно придавив его своим могуществом, и приказывает:

«— Давай, паря, пошустрей, что передать нам велено. Век тут вековать негоже нам. Пошустрей давай…»

Посмотрел сомнительно на тощий конверт, который торопливо принес Мэлов, спросил с недоверчивой сердитостью:

«— Все, что ли, паря? Не оболясишь?»

Встанет сейчас и — хрясть кулаком между глаз для острастки. Съежился Мэлов, ответил торопливо:

«— Ничего больше не велено. Как на духу…»

«— Из-за вот этой филькиной грамотки мандрычили да еланили? — все еще делая вид, что не вполне верит хозяину, сердито вопрошал Есаул сам себя. — Экое пустодельство!»

«— Важность документа не в его объеме», — попытался возразить, потрогав пальцами усы, Мэлов, но Есаул грубо оборвал его:

«— Чево пустое, паря, молоть? По зряшнему делу меня Левонтьев не пошлет…»

«— Левонтьев?!»

«— А ты думал, мне, есаулу Кырену, шавка какая велела?»

«— Прошу, передайте, вернувшись, привет от Ткача».

«— Погляди на него — Ткач! — с явной издевкой бросил, как бы призывая в свидетели напарника своего, Есаул. — Чево горболысь такая наткать может? Плодуха без мужика нагуляла, не иначе… Ну не серчай, передам твой поклон. Передам, бог даст, если выйдет годяво все».

«— А где вы намерены переходить обратно?»

«— Эко — шустёр! Мы — в пути, ты тут гвалт подымешь!»

«— Я к тому, чтобы посоветовать, — притрагиваясь к усам, возразил Мэлов. — Я же в курсе, где охрана слабее».

«— Советчик, глянь-ко! Горболысь ты и в делах наших. Одно слово — горболысь».

Оплевав смачно и оставив три ружейных патрона, ушли ходоки. Так гадко на душе у Мэлова, швырнуть бы позеленелые гильзы с непонятным зарядом в сортир, а следом и горшок с геранью, но нет, перемогает себя страхом за возможную расплату, несет на подоконник герань, хотя темень на улице и сделать это можно утром; прячет и перепрятывает патроны не единожды и только после этого тушит лампу.

Смежил глаза — и, как наяву, рыжая лопатистая борода, глаза волчьи. Дрожь по телу. Вскочить бы, зажечь лампу, но и этого нельзя делать: поздний свет в окне может вызвать подозрение. Велики у страха глаза. Спит улочка без задних ног, никто не видел ушедших от Мэлова гостей, никому нет дела до того, горит ли у него лампа либо не горит — в каждом доме своя забота, свои житейские проблемы. Но не случайно родилась поговорка: на воре и шапка горит. Совсем не случайно.

Промучавшись ночь без сна, пошел на службу. Старался не выходить из своего кабинета, не приглашал подчиненных, сославшись на срочную работу. Прополз с горем пополам день, пора и домой. А желания никакого. Тоска и страх перед наступающей ночью.

Прокоротал ее в тревоге, затем еще одну да еще и, только когда уверился, что все обошлось, как Есаул сказал, «годяво» — хорошо обошлось, тогда успокоился.

Когда второй раз пожаловали гости, спокойней чувствовал себя Мэлов. К тому же и Есаул, и Елтыш вели себя смирней, уважительней. Подействовало, что Левонтьев послал ответный привет да еще обещание написать личное письмо.

Правда, письмо от Дмитрия Левонтьева получил Мэлов не в следующее посещение казаков, а лишь через год. Передал вначале Есаул несколько «заряженных» шифровками металлических гильз, а затем отдельно одну подал, поясняя:

«— Его благородие наказывали, чтобы в собстве́нные руки. Ответ, наказывали, чтобы тут же. Письмом. Словами тоже ладно. Не уйдем, стало быть, паря, мы, не получивши ответа».

«— Ждите, раз вам велено. Я прочту прежде».

Не стал при них разряжать патрон, ушел в кабинет, достал неторопливо пинцет, наслаждаясь тем, что те двое хамов-казаков смирно станут сидеть, сколько ему, Мэлову, захочется, аккуратно вынул рулончиком свернутое послание и, начав только читать, присвистнул от изумления. Совершенно неожиданная и на первый взгляд нелепейшая просьба: выяснить, живы ли на заимке возле Усть-Лиманки Ерофей Кузьмин, его дочь Акулина и кого, девочку или мальчика, она родила, жив и здоров ли ребенок.

«Леший бы меня туда понес, в эту Усть-Лиманку. За целый отпуск не обернешься. И чего ради? — И вновь присвистнул невольно, начиная догадываться, с чем связана эта необычная просьба. — Вспомнил на чужбине грехи свои! Ну ничего, помучайся! Воротили нос Левонтьевы, когда породниться хотел. Воротили! Петр Богусловский им милей. Где он теперь?! Теперь о Ткаче вспомнили. Нет уж, выкусить извольте. Буберы в услужении у Левонтьевых не хаживали…»

Более получаса сидел за своим письменным столом Мэлов, то распаляя себя, то успокаивая, но более того тешась тем, что безропотно ждут казаки в горнице и пикнуть не смеют. И только когда самому надоело бесцельное сидение, поднялся со стула.

Независимо вышел, уверенно. Сказал, словно снизойти изволил:

«— Передайте Дмитрию, все постараюся сделать, как он просил. Ради дружбы старинной нашей. Так, слово в слово, и передайте. Запомнили?»

«— Али алаги в бо́шках у нас?» — недовольно буркнул Елтыш, а Есаул промолчал, лишь смерил Мэлова усмешливым пристальным взглядом. Ничего, дескать, покуражься-покуражься, а там поглядим, как жизнь повернет.