Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

А еще позже, когда его избрали нижние чины штаба погранкорпуса своим командиром да побывал он на их сходках, где давалась совершенно необычная для него оценка войны империалистической и войн вообще, поразмышляв основательно об этом, принял он большевистское понимание как истину. Совершенно искренне принял.

Теперь же, скользя памятью по тем временам, он не сдержался, хотя понимал полную для этого момента бестактность, чтобы не улыбнуться тому, с какой горячностью он отстаивал едва приобретенное, но еще не осмысленное, не познанное глубинно и оттого полунаивное понятие свое о классовой сути войн. Теперь-то он вполне мог считать себя зрелым знатоком марксистской теории войн, ибо познавал ее все послереволюционные годы и теоретически, и практически, на себе испытывая ее непререкаемую верность. И если тогда он настроен был патриотически по ошибочному восприятию крикливых лозунгов, то теперь патриотизм его был вполне осмысленным, не от настроения патриотизма. Богусловский был вполне согласен с решением сына, только обижался, что не посоветовался с отцом, но как сказать об этом Анне — пока не находил. Едва отошла она и вновь зайдется в плаче.

Она и напомнила о том поступке его отца с явным желанием, чтобы теперь он, Михаил, повторил его, запретил сыну идти на фронт до срока, отговорил, убедил. Но разве приемлемо такое? Конечно же нет. Ибо это противно его убеждениям. Он понимал, что Анна по-матерински права: отчего же посылать сына на войну, когда у него не призывной возраст? Но даже святая женская правота ее не могла изменить его твердости.

— Ты не права, Анна, сравнивая прошлое и сегодняшнее. Верно, лозунг «За царя и отечество» в сути своей был ложен, ибо царь наш был одной крови с кайзером, а самой войне предопределено было повыкосить народ, чтобы не бунтовал он. Ловко все это укрывалось не только официальной пропагандой, но даже церковью вкупе с прорицателями всякими. Помнишь, Де Теб что пророчила? Конец Оттоманской империи, конец Гогенцоллернов, рождение нового государства — Палестины. Иное, Анна, теперь. Совсем иное. Теперь в мертвой схватке сцепились два разных мира. И если теперь мы определим себе роль созерцателей со стороны, если мы попрячемся по углам — нас раздавят. Не Оттоманской империи судьба решается, не Палестины, а наша с тобой. Всей страны нашей судьба. И кто же, если не потомственные военные, если не патриоты…

— Понимаю я все это. Миша. Только не мужчина еще Владик, чтобы винтовку брать в руки. Не детям же воевать? Или мужи перевелись?

— Какой же я ребенок?! — воскликнул Владлен, стараясь приосаниться. — Гайдар в мои годы…

— Помолчи! — резко одернул сына Богусловский. — Ты поступил глупее самого глупого ребенка. Не по росту и словам определяется мудрость мужа, а по поступкам. Заруби себе это на носу. И еще возьми себе в святое правило: никогда не считай себя умнее родителей.

— Я и не считаю. Только, отец, война! Не могу я, комсомолец, за партой сидеть…

— А что?! Кинуться под танк головой?! Ума много не надо. Величественно, конечно, не спорю, достойно патриота, но полной победы не обретешь, не думая о большем. Против танка есть соответствующее оружие, против самолета — тоже. И нужно, чтобы оно находилось в руках умелых. Тогда сам жив останешься — а для военного, запомни, это самое главное — и врага побьешь. Одной смелостью танковые армады не остановишь. Время атак клинковых — позади. Так вот, если ты и в самом деле хочешь воевать не только для того, чтобы славно погибнуть, но и победить супостата, — сядешь за парту. В училище пойдешь.

— Но, папа!

— Никаких «но»! В училище! — оборвал сына Богусловский, вовсе не желая его слушать. — Не на один день война! Это говорю тебе я, кадровый военный!

Анна при этих словах вздохнула судорожно и потеряла сознание.

— Нашатырный спирт! — крикнул сыну Михаил Семеонович и опустился перед женой на колени, не зная, что еще предпринять, чтобы вывести ее из обморочного состояния. Да и откуда ему было знать: жена всегда владела собой и это был всего лишь второй сбой. Первый, давний, уже почти забытый, когда следователь, подпоров полы халата, начал вынимать червонцы и перстни. И вот теперь — второй обморок. А несколько минут назад — истерика. Тоже необычная для Анны. И все это из-за сына.

Он понимал ее боль, он старался всячески успокоить ее, но его самого в это время начинала исподволь грызть обида. Да, он, предлагая ей соединить жизнь, знал, что она любила Петю. Да, он никогда не осуждал ее за это даже в своих самых затаенных мыслях. Он любил ее и надеялся, что любовь его в конце концов пробудит ответное чувство. Анна и в самом деле с годами становилась нежней и заботливей, он радовался этому, любя ее еще крепче, но, как теперь выходило, он ошибался. Она лишь честно выполняла данное ему обещание, и не более того. Сердце ее освободилось от первой любви только для сына.

Он не давал устояться обиде, отбрасывал все кощунственные, как он определил их, мысли, но, увы, бессилен он был совладать с самим собой: воображение выхватывало из прошлого все больше сцены их расставаний, и долгих, и кратковременных, но которые могли стать вечными. И теперь то спокойствие, та собранность (она укладывала ему в дорогу всегда именно то, что ему было в той поездке необходимо), которые так нравились ему и так одобрялись его сослуживцами, виделись сейчас по-иному: легко быть сдержанной, если поступками твоими руководит не сердце, а только разум.

До конца жизни своей пронесет он эту никчемно появившуюся обиду, станет бороться с ней, вырывать ее из сердца, как колючку надоедливую, и хотя она постепенно станет зарастать, но нет-нет да и даст о себе знать. Но непокой душевный тот будет только его непокоем — ни Анна, ни кто-либо иной никогда о нем не узнают.

Долго Анна не приходила в нормальное состояние, и Михаил Богусловский намеревался вызвать даже врача, но она попросила:

— Не нужно, Миша. Пройдет. Я пересилю.

Слово она держать могла и, хотя не улыбалась больше так лучисто, как прежде, оставалась приветливо-покойной, доброй хозяйкой дома. Она даже несколько раз обсуждала с мужчинами, в какое училище лучше идти Владлену — в авиационное, в танковое или в артиллерийское. Но чаще всего, стоило только отцу начать рассказывать сыну о том, как двигаются его дела, она уходила на кухню или в спальню.

Не плакала больше, не противилась, и мужчины были ей весьма благодарны.

И только когда расписалась она за принесенную Владлену повестку — не сдержалась вновь. Правда, сына дома не было, а Михаил, отпаивая ее валерьянкой, убеждал:

— Слезами ничего не изменить — только сыну больно сделаешь. И тоску в душу поселишь. Ему учиться нужно будет, а он о тебе станет кручиниться, о твоих слезах вспоминать. Ты уж потерпи, осиль горе. И еще подумай: жена командира хочет удержать сына дома. Другие, значит, пусть воюют, а наш, стало быть, пусть со стороны поглядывает? И отец, скажут, потакает. Сам рапорта не пишет, сына вернул с дороги на фронт. А сказанное слово не воробей — попробуй поймать его. Чувствительны сегодня люди. Фальшивость — всегда грех, но сегодня — особенно…