Николай Остроумов - «С любимыми не расставайтесь»

Наконец он сообразил, что монолог жены затянулся, и спокойно подвел итог:

— Поездка не срывается. Только я буду позже, видно, после обеда.

Он положил трубку и минуту-другую молчал, как бы подбирая тональность, наконец, ему подумалось, что самым приемлемым будет общение участливое и доброжелательное, а иначе она либо уйдет в себя, либо впадет в агрессивность, и каждый останется, как говорится, при своих интересах.

— Надежда Сергеевна! Согласен с вами — личная жизнь — это личная жизнь. И не подумайте, что пытаюсь влезть к вам в душу, сорвать покров с вашей тайны. Но поймите — речь идет о партийном лидере солидной организации. И нет того тайного, что рано или поздно не становится явным. И вот они — слухи, уже поползли, уже показывают люди пальцем и на Сомкина, и на вас. Требуют наказания.

Ланина бросила на Зорина презрительный взгляд и зло, с расстановкой передразнила:

— Ах, люди! Ах, требуют наказания! От того, что Сережа на свет появился, нравственность, видите ли, их пострадала.

Зорин спешно искал слова, которые смогли бы остановить эту гневную отповедь, и не находил их, и почти терялся, в общем-то, с одной стороны, хорошо понимая ее состояние, а с другой, то и дело упираясь в письмо, которое, видимо, увы, не будет единственным. Но самое ужасное, что письмо это справедливо в одном — на селе учитель и врач — это цвет интеллигенции, вольно или невольно оглядываются на них все остальные.

Да только как это все преподнести человеку, который оскорблен вторжением в его интимную жизнь?! Зорин сделал новую попытку нащупать контакт, но тут же, еще не закончив фразы, понял, что совершил очередную оплошность:

— Ну зачем вы так, Надежда Сергеевна? Просто райкому не безразлично, что говорят о ведущем хирурге района. Нам бы хотелось, чтобы репутация ваша была безупречна.

И вот тут Ланина прямо-таки взвилась. На лице ее появилась ехидная улыбочка:

— Ну, спасибо! Ну, уважили! Репутацию, значит, мою женскую соблюдаете? А жизнь мою женскую понять вам не хочется? А долю мою женскую? Или это уже не входит в перечень обязанностей секретарских?

Она сорвала со спинки стула пальто, подхватила с дивана малыша и с пылающим от гнева лицом выскочила, не попрощавшись, за дверь.

Зорин оцепенел — вот так оборот! Вот так — поговорили! Нескладно получилось. Не так он хотел повести дело, не так. Не перебирать чужое белье собирался, а хотел предотвратить возможные последствия и для Сомкина, и для Ланиной. Ведь слухи, точно снежный ком, будут расти, расти да и придавить могут этих в общем-то неплохих людей.

Максим Петрович сидел и, сам того не замечая, расчерчивал на квадраты и треугольники листки календаря. Он нервничал, но не мог бы точно сказать — отчего. То ли от чувства неловкости, которое накатывало тут же, как только возникли перед ним ясные глаза Ланиной, то ли от раздражения — все против той же Ланиной, так бесцеремонно щелкнувшей его сегодня по носу. Ну а он — не бесцеремонно? А он?.. Но ведь не он же замешан в истории, которая станет скоро достоянием всего района!

Совершенно расхотелось ехать на рыбалку. Он принялся вчитываться в записи, сделанные на воскресном листке календаря, — вдруг все-таки есть нечто неотложное, что надо решать. Тогда и ехать не придется. Но листок был столь яростно расчерчен его нервной рукой, что почти невозможно было разобрать на нем заметки на память.

Зорин вздохнул. Ну, ладно, — настроение настроением, а ехать надо. Он привел в порядок стол и только собрался подняться, как дверь кабинета распахнулась. На пороге стояла с малышом на руках Ланина.

— Можно, Максим Петрович?

Зорину захотелось броситься ей навстречу, самому уложить ребенка на кожаный диван, стул пододвинуть так, чтобы удобнее ей сиделось, но вместо всего этого он лишь сдержанно сказал:

— Входите, входите.

— Удивлены моим приходом?

Он улыбнулся:

— Не столько удивлен, сколько озадачен.

Ланина вновь удобно устроила сына на диване, скинула пальто и платок и села напротив Зорина. Посмотрела ему в глаза без тени смущения, даже вроде бы как-то требовательно.

— А я вот вернулась. — Снова пристальный взгляд. — Но не затем, чтобы извиняться.

— Да я ведь вас ни в чем и не обвинял. Верно?

Ланина на минуту задумалась, глаза ее стали грустными и оттого показались бездонными. Затем она тряхнула головой, словно отгоняя сомнения, и решительно сказала:

— Расскажу. Вам — расскажу. Улыбка у вас хорошая. Честная!

Зорин смущенно опустил глаза, такого определения улыбки он никогда прежде не слышал, да еще применительно к себе. Надо же — честная улыбка! А Ланина смотрела на него выжидательно, словно бы ждала знака — что можно начинать. И Зорин мягко сказал:

— Я слушаю. — Но тут же подумал, что прозвучало это все-таки несколько официально, и добавил: — Что же волнует вас, Надежда Сергеевна?

Глаза Ланиной вдруг стали влажными, чтобы скрыть это, она даже отвела взгляд, и Зорин понял, что коснулся больного места, может быть, открытой раны. Он еще раз, теперь как бы успокаивающе повторил:

— Надежда Сергеевна, рассказывайте.

— Да, да, — встрепенулась Ланина. — Я сейчас… Я думаю, вам полезно это услышать, ведь таких женщин, одиноких, как я, много. И заявлений на нас будет еще, ох, сколько! Наших женихов забрала черная невеста — война. Но мы-то живы! И мы — женщины! Наше назначение на земле — быть матерью! И никакой райком партии не в силах запретить женщине рожать. Это право дала ей природа!

Максим Петрович помнил эту страстную не то исповедь, не то обличительную речь Ланиной так четко, так ярко, словно это было вот только вчера. Может быть, произошло это потому, что впервые за его секретарскую практику с ним говорили так откровенно, всю подноготную выложила Ланина, а он, не привыкший к такого рода общениям, сидел тогда ошарашенный, не находя в своем партийном багаже «инструкции» на подобного рода ситуацию.

…Надя и Махмуд собирались пожениться, на зимних каникулах уже побывали у родителей Махмуда в Ташкенте. Свадьбу решили сыграть после того, как получат дипломы врачей. Но вышло так, что дипломы им вручили уже после того, как началась война. А свадьбу и вовсе пришлось отложить до победы.

В военкомате они получили назначение в разные полевые госпитали. Прощание их было последним. Известие о гибели жениха Надя получила в последний год войны. Накануне победы. Была убита известием. Но горе — горем, а дело — делом. Близился конец войны, но раненые-то в госпиталь прибывали. Не скажешь им — «не могу оперировать, у меня жениха убили». Вот так и держалась.

Раненый один, пожилой, очень уж в тяжелом состоянии был. Зная, видимо, что умирает, попросил молодого врача христом-богом — заехать после победы к нему в родное село Подбужье, рассказать Филипповне о последних его днях. Жаль ее, жену Филипповну, одна остается на свете — сына-то их еще в начале войны убили.