Вячеслав Тычинин - Год жизни

— А ведь верно,— оживлялись польщенные лотошники,— ей-богу, так.

Слабый огонек приходил в движение, грозил вот-вот оторваться от фитилька и погаснуть. Лисичка защищал его заскорузлой ладонью.

— Тише вы, балалаечники! Обрадовались.

— А со временем из нашего золота уборные строить будут,— окатывал холодной водой лотошников Иннокентий Смоленский. Мерцающий огонек освещал снизу красивое, сильное лицо комсорга с насмешливо раздутыми ноздрями. Волнистая прядь волос затеняла высокий лоб.—Ленин сказал.

— Как так? — волновались рабочие.— Быть не может. Зачем тогда стараемся?

— Не возмущайтесь,— успокаивал рабочих Шатров.— Ленин писал немножко в другом смысле, символически. Он имел в виду власть денег, наживы в капиталистическом мире, которая концентрируется так выразительно в золоте и должна быть посрамлена сооружением подобной уборной. А вообще-то хотя золото не идет ни в какое сравнение по своей полезности -как металл с железом или, скажем, с медью, но и ему всегда найдется ценное применение. Так что наше с вами дело, на много лет,— давать стране золота как можно больше. Это — валюта, машины, товары.

•— А я лично мечтаю о том времени, когда золото станет побрякушкой, пойдет на разные покрытия, химическую посуду,— упрямо продолжал Смоленский.— Конечно, будет это только при всеобщей народной власти. Вот тогда пойдет жизнь! На всей планете —ни границ, ни армий, ни войн... Устал, захотел отдохнуть, сейчас прикинешь, куда поехать,— с наслаждением, жмурясь, говорил комсомолец,— на Гавайские острова, или в Арктику, или на Средиземное море.

— А на второй участок, к Охапкину, не хочешь? — пытался кто-то съязвить.

Но никто не смеялся. Все сочувственно глядели на комсорга.

— И вот прихожу я в свой местком,— продолжал фантазировать Смоленский,— дают мне путевку на острова Курия-Мурия...

— Это где же такая кура-мура? Выдумываешь, парень?

— В Аравийском море. Посмотри по карте. Сажусь я, значит, на океанский пароход, плыву. Пароход — что твой город! Пальмы, бассейны, кино. Разные нации на нем. Но друг дружку все понимают. Язык такой общий выработан, вот, скажем, как эсперанто. Одним словом — мировой язык. Ладно. Приплываем на острова, там всякие развлечения: кто на морском прибое катается, кто' летает на самолете, а кто картину пишет...

— Эх, красивая жизнь! — увлеченно, с восхищением говорил густой бас с дальней койки.— Только будет ли она?

— Будет! — решительно отвечал Смоленский.— Все в наших рабочих руках. Только голову не вешать. А то свет выключили, вы уже и приуныли. Дайте-ка мне кто-нибудь балалайку.

Для начала Кеша играл «Светит месяц», потом, разойдясь, виртуозно, веером, всеми пальцами сек по струнам, выбивал дробь по деке суставами и разжигал горняков «барыней», подмигивая, подмаргивая, приплясывая всем телом на табуретке. И вот уж кто-то не выдерживал, сыпал из угла скороговоркой:

А барыня под забором

Ночевала с перебором.

Потом молодежь с треском сдвигала топчаны в сторону, и на расчищенном местечке начиналась пляска. Стук каблуков, хохот, свист. Мутный туман по-прежнему прилипал к окошкам, но о нем забывали. Все-таки человек сильнее всего!

После пляски наступала тишина. Кто укладывался спать, кто подсаживался с книжкой к самому огоньку, почитать в зыбком свете фитилька. Кеша отправлялся вместе с Лисичкой и Чугуновым в их каморку, запускал руку в глубокий карман своего полушубка и извлекал оттуда гостинцы старикам.

— Это вам, дядя Максим. Классный табак. Витька в Атарене достал. Хвалился — настоящий турецкий. Не врет? А это вам, Егор Денисович. Вы ведь любитель мятных конфет.

Чугунов удовлетворенно ворчал. Лисичка нюхал душистый табак, растирал на ладони нежные былки твердым пальцем.

— Спасибо, Кеха, уважил старика. Вижу — не забываешь старую хлеб-соль.

Потом все трое долго чаевничали. В железной печурке уютно потрескивали дрова. Чуть слышно позванивала под напором пара крышка жестяного чайника. Звучно схлебывая обжигающе горячий чай с блюдечка, Лисичка допытывался у своего воспитанника:

— Так как, Кеха, скоро будем свадьбу играть? Есть кто на примете?

— У нас на прииске девчат мало, дядя Максим,— отшучивался Смоленский,— вот поищу на стороне,— может, и найдется.

— Дурной ты, Кешка,— укорял старик комсомольца.—Для такого дела одна-единственная девушка требуется. И будь их хоть миллион, а лучше ее, одной, не сыщешь. Так-то. А чем на стороне шастать, ты тут глаза разинь. Вон Дуся Охапкина. Чем плоха девка? Смотри, как эту зиму заневестилась. Или Клаша Черепахина. Ну та, положим, уже Неделей занята...

— Вот видите, дядя Максимовы и сами говорите — Клава занята. А Дуся больно вертлявая. Я таких не люблю.

— Так что, на них двоих свет клином сошелся?

— Не сошелся, понятно, а только я еще холостяком похожу,— упирался Кеша.

— Жалко,— откровенно вздыхал Лисичка.— Парень ты толковый, видный. Подобрал бы себе дружечку, и я около вас по-стариковски век скоротал. Сыны мои полегли на фронте, один ты у меня остался заместо сына. Вот и хочется мне твоих ребятишек, словно бы внучат своих, дождаться...

7

Ходить на собрания горняки «Крайнего» не любили. Были они не часты, но все на один манер, и большого толку от них не замечалось. Разговоры оставались разговорами, а жизнь текла на прииске по-прежнему. Предложения рабочих хоронились в пыльных протоколах.

Нехотя собирались и на это производственное совещание. Ветер трепал на двери клуба обрывки объявления, силился сорвать красный флаг, гремел жестяной вывеской. У входа в клуб курила небольшая кучка горняков. Подняв воротники, они повернулись спиной к ветру и перекидывались ленивыми замечаниями:

— Опять говорильня часа на три, язви ее!..

— Не меньше.

— Зато хоть при свете посидим.

— Это верно. Худо стало без света. И когда только динаму привезут?

— Так что, будет совещание ай нет? Народу-то не густо. Или и нам разбегаться? Начало-то объявила в семь,, а сейчас близко к восьми.

Как будто в ответ, из дверей выскочил заведующий клубом, без шапки, в легком пиджачке, заплясал, завертелся на морозном ветру.

— Заходите, товарищи. Совещание начинается.

— Пошли, что ли, Семен?

— Пойдем, братка, пострадаем.

Как всегда, о работе прииска докладывал Крутов. Твердый воротник кителя подпирал его тугие толстые щеки. Подернутый пеплом ежик волос упрямо щетинился, когда Игнат Петрович приглаживал его рукой.

— До каких пор будем в обозе плестись? Или разучились сибирскую землицу ковырять? — закончил риторическим вопросом Крутов.— Называемся внекатегорийным прииском, а даем торфов и песков меньше «Медвежьего»! Стыдно на радиоперекличке отзываться!